Кошачий глаз

Сегодня ужин со свечами. Отец Корделии сидит во главе стола – бровастый, похожий на волка, – и обрушивает на меня всю мощь своего тяжеловесного, ироничного, пугающего обаяния. Он способен внушить тебе, что его мнение о тебе очень важно, потому что истинно, а вот твое мнение о нем не имеет ни малейшего значения.

– Я попал в бабье царство, – говорит он, притворяясь очень расстроенным. – Единственный мужчина и полный дом женщин. Они меня даже не пускают по утрам в ванную, побриться.

Он шутливо напрашивается на мое сочувствие, зовет меня в сообщницы. Но я не нахожу нужных слов.

– Пусть скажет спасибо, что мы его до сих пор терпим, – говорит Утра. Ей сходит с рук толика нахальства, жеребячьи вольности. У нее и прическа подходящая. Мира, когда отец на нее надавит, дарит ему взгляд, полный упрека. Корделия не умеет ни того, ни другого. Но вся семья подыгрывает отцу.

– Что же вы нынче изучаете? – спрашивает он меня. Он каждый раз об этом спрашивает. Любой мой ответ его забавляет.

– Строение атома, – отвечаю я.

– Ах, строение атома. Как же, помню. И что же атом может сегодня сказать в свое оправдание?

– Какой именно? – отвечаю я, и он смеется:

– В самом деле, какой именно. Очень остроумно.

Может, как раз это ему и нужно – своего рода дуэль, обмен ударами. Но у Корделии не получается – она его слишком сильно боится. Боится ему не угодить. И все же он недоволен. Сколько раз я это видела – ее скомканные слова, неуклюжие попытки умаслить отца. Но что бы она ни делала, что бы ни говорила, его это не удовлетворяет, потому что она сама в каком-то смысле неудовлетворительна.

Я смотрю на это и злюсь. Мне хочется пнуть ее. Разве можно так унижаться? Когда она наконец научится?

Корделия проваливает полугодовую контрольную по зоологии. Ей как будто все равно. Половину времени, отведенного на экзамен, она исподтишка рисовала карикатуры на всех учителей подряд. Она показывает их мне по дороге из школы домой, нарочито смеясь.

Иногда мне снятся мальчики. Это безмолвные сны, сны тела. Они остаются со мной еще несколько минут после пробуждения, и я роскошествую в них, но скоро забываю.

Случаются и другие сны.

Мне снится, что я не могу двинуться с места. Не могу говорить, даже дышать не могу. Я в железном легком. Тело стиснуто металлом, словно жесткой цилиндрической кожей. Эта жесткая кожа за меня дышит: вдох – выдох. Я плотная и тяжелая, и ничего не чувствую, кроме этой тяжести. Моя голова торчит с одного конца. Я смотрю на потолок – там плафон, как будто из желтоватого мутного льда.

Мне снится: я примеряю горжетку у зеркала, что стоит на комоде. У меня за спиной кто-то есть. Если я передвинусь так, чтобы заглянуть в зеркало, то смогу посмотреть себе через плечо, не оборачиваясь. Тогда я узнаю, кто это.

Мне снится, что я нашла красную пластиковую сумочку, спрятанную то ли в ящике стола, то ли в сундуке. Я знаю, что там внутри сокровище, но не могу ее открыть. Я пытаюсь, пытаюсь, и в конце концов сумочка лопается, как воздушный шар. Она полна дохлых лягушек.

Мне снится, что мне дали голову, завернутую в белое посудное полотенце. Я вижу сквозь ткань очертания носа, подбородка, губ. Я могу раскрыть полотенце и увидеть, чья это голова, но не хочу – я знаю, что, если развернуть голову, она оживет.

45

Корделия рассказывает мне, что в детстве разбила градусник и съела немного ртути, чтобы заболеть и не ходить в школу. Иногда она совала палец себе в горло, чтобы ее вырвало, или держала градусник у лампы, чтобы нагнать температуру. Однажды мать поймала ее на этом – Корделия передержала градусник, и он показал 43 градуса. После этого ей стало трудней жульничать.

– Сколько тебе было лет? – спрашиваю я.

– Не помню. Еще до старшей школы. Ну знаешь, в том возрасте, когда выкидывают подобные штучки.

Сегодня вторник, середина мая. Мы сидим в кабинке в кафе «Саннисайд». Здесь есть прилавок, где наливают газированную воду – он из крапчатого кроваво-красного камня с хромированной отделкой, а вдоль него располагаются круглые крутящиеся табуретки, приделанные к полу. Они обиты черной кожей, возможно – искусственной, и тихонько пукают, когда на них садишься, поэтому мы с Корделией, как и все остальные девочки, предпочитаем сидеть в кабинках. Они из темного дерева, и крышки столов, расположенных между двумя скамьями, такие же красные, как прилавок с газировкой. Сюда приходят ученики Бёрнемской школы после уроков, чтобы курить и пить кока-колу с плавающими в ней коктейльными вишнями. Говорят, если выпить кока-колы с двумя таблетками аспирина, то опьянеешь. Корделия говорит, что пробовала и что это совершенно не похоже на настоящее опьянение.

Мы пьем не кока-колу, а молочный коктейль. В каждую порцию воткнуто по две соломинки. Мы стягиваем бумажные покрышки с соломинок так, что они собираются в короткие гусеницы-гармошки. Потом мы капаем на них из своих стаканов с водой, бумажные гусеницы расправляются, и кажется, будто они ползут. Столы в «Саннисайд» усеяны мокрыми полосками бумаги.