Кошачий глаз

– О, да от любого. Физика, латынь. От чего угодно. – Она, кажется, слегка пристыжена, но вместе с тем горда и возбуждена. Как тогда, когда она тырила вещи из магазинов. Таковы теперь ее достижения: она научилась водить за нос репетитора. – Не знаю, почему они все думают, что я учусь целыми днями. Я много сплю. Или пью кофе, курю и слушаю пластинки. Иногда отпиваю капельку виски из папиного графина. И доливаю водой. А ему и невдомек!

– Но, Корделия! Тебе же нужно чем-то заниматься!

– Зачем? – в голосе звучит нотка былой воинственности. В этой шутке есть доля правды.

И я не могу привести ни одной причины. Я не могу сказать: «Потому что все чем-то занимаются», не могу сказать: «Тебе же нужно как-то зарабатывать на жизнь», потому что ей совершенно явно не нужно зарабатывать на жизнь, она живет в этом огромном доме и не работает. Она может и дальше так жить, как женщины в стародавние времена – всякие незамужние тетушки, старые девы, что навсегда остаются в родительском доме. Маловероятно, что родители ее выгонят.

Поэтому я говорю:

– Тебе надоест такая жизнь.

Корделия смеется преувеличенно громко:

– Ну хорошо, я буду учиться, и что? Сдам экзамены. Поступлю в университет. Выучу всё. И превращусь в мисс Дингл. Нет, спасибо.

– Не будь идиоткой. Никто не говорит, что ты должна превратиться в мисс Дингл.

– Может, я и вправду идиотка, – говорит она. – Я не могу сосредоточиться на этом всем. Только взгляну на страницу, и все буквы превращаются в черные точечки.

– Может, тебе пойти в школу секретарей? – только выговорив это, я чувствую себя предательницей. Она знает, какого мнения мы обе о девушках, которые учатся в школе секретарей, с их выщипанными в ниточку бровями и розовыми нейлоновыми блузками.

– Вот спасибо.

Пауза.

– Ну ладно, давай не будем об этом. – Она снова говорит преувеличенно жизнерадостным голосом. – Давай о чем-нибудь веселом. Помнишь тот кочан? Который прыгал?

– Да, – отвечаю я. Мне приходит в голову, что, возможно, она беременна или была беременна. Такая мысль естественна, когда девочка бросает школу. Но я решаю, что это маловероятно.

– Я чуть не умерла от стыда. А помнишь, как мы ездили в даунтаун, фотографироваться в автомате на Центральном вокзале? Мы считали себя суперчеткими!

– Да, прямо перед тем, как метро открылось, – отвечаю я.

– Мы кидали снежками в старух. И пели эти дурацкие песни.

– «Проказа», – говорю я.

– «Ты отдала мне руку и сердце», – подхватывает она. – Тогда мы думали, что круче нас только яйца. А сейчас я вижу детишек этого возраста и думаю: «Сопляки!»

То время помнится ей золотым веком: а может, ей просто так кажется, потому что тогда было лучше, чем сейчас. Но я не хочу, чтобы она припоминала дальше. Я хочу защититься от всех дальнейших, мрачных воспоминаний, убраться, не нарушая приличий, пока не случилось что-нибудь постыдное. Корделия балансирует на краю наигранной веселости и в любой момент может рухнуть в противоположность – отчаяние, слезы. Я не хочу видеть ее в таком состоянии, поскольку мне нечем ее утешить.

Я ожесточаю свое сердце. Она ведет себя как дура. Ей не обязательно сидеть взаперти и тянуть дальше эту мрачную, низкого пошиба трагедию. Ей открыто множество путей, разные возможности, и единственное, что ей мешает – отсутствие силы воли. «Соберись, – хочется крикнуть мне. – Возьмись за ум».

Я говорю, что мне нужно ехать домой, что у меня планы на вечер. Я вру, и Корделия это подозревает. Как она ни опустилась, чутье на светскую ложь у нее прежнее.

– Ну конечно, – говорит она. – Я понимаю.

Взрослым, далеким голосом.

Теперь, когда я подчеркнуто заторопилась, мне приходит в голову, что одна из причин – я не хочу столкнуться с ее матерью, когда та вернется, откуда она там должна вернуться. Мать Корделии будет смотреть на меня с укором, словно это я виновата, что Корделия теперь в таком состоянии. Словно она разочарована не в Корделии, а во мне. С какой стати мне это терпеть из-за того, в чем нет моей вины?

– Пока, – говорю я в прихожей. Я кратко сжимаю предплечье Корделии, отскакиваю прежде, чем она успевает чмокнуть меня в щеку. Поцелуи в щеку приняты у них в семье. Я знаю, Корделия от меня чего-то ждала: какой-то ниточки в прежнюю жизнь или к прежней себе. И я знаю, что не смогла протянуть эту ниточку. Я в отчаянии от себя, своей жестокости и равнодушия, недоброты. Но в то же время мне становится легче.

– Я тебе скоро позвоню, – говорю я. Я вру, но Корделия делает вид, что не знает этого.

– Это будет очень мило, – говорит она, прикрывая вежливостью нас обеих.

Я иду по дорожке от дома к улице и оборачиваюсь. Вот опять ее лицо, как расплывчатое отражение луны, за стеклом в окне фасада.

X. Рисование с натуры

47