Кошка, живущая на крыше

- Ты не представляешь, что это, как это... Когда вот оно, все, что тебе надо, все рядом, вся жизнь твоя - в нем. Только в нем. Остальное - неважно абсолютно. Просто какое-то бесконечное, ослепительное, невозможное счастье... А потом - раз! И все. Понимаешь? Все. И нет ничего. Потому что его - нет. И ты это не сразу понимаешь, нет. Вначале вообще осознание не приходит. Потому что странно, как же так? Он просто уехал и не вернулся. Словно просто далеко уехал. И ты все ждешь, ждешь, ждешь... И все мимо тебя проходит... Поверишь, я не помню похорон. Совершенно. Тебя помню в черном платьице. Тебе не шло, я все порывалась переодеть, зачем черное? А ты смеялась и бегала. Новое платье, тебе нравилось... А потом все как-то... Не могла я остановиться даже, задуматься, понимаешь? Дела, дела, дела... Мама, как чувствовала, загрузила, тебя не забирала специально. Садик, моя учеба, долги, долги, долги, счета какие-то, работа, потом еще работа, ты болеешь, ветрянка, потом ангина, потом орз , сопли бесконечные. А он не приезжает. Просто уехал далеко, и нет его. Гонит на своем байке по асфальту, домой торопится, и не сегодня-завтра приедет, дверь откроет, тебя на руки подхватит... Не сегодня, так завтра. И еще завтра. И еще.

Она говорила, не замечая, как дрожат руки, как текут слезы по щекам. Смотрела в окно. Держала в руках чашку с кофе. И говорила. Кажется, даже не осознавая, что говорит вслух.  А не думает.

Я замерла, не сводила глаз с ее лица. С ее слез. И очень хотела обнять, поддержать, чтоб поняла, что она не одна. И что я, хоть и не помню папу, но все равно тоже скучаю, тоже ощущаю пустоту внутри. Но, на самом деле, куда моей пустоте до ее ледяной пустыни?

- А потом, через год,  перебирала вещи в шкафу и нашла его футболку... И она пахла им... И все. И просто все. Меня тогда на неделю выбило. Мама помогла, тебя увезла. А я пила и плакала. И потом поехала на кладбище... Не помню, что делала... Очнулась в больнице, руки все разбиты в кровь, под ногтями содранными земля кладбищенская... Из больницы вернулась... С работы уволили. В институте проблемы. Мама... С сердем плохо, тяжело с тобой, ты очень активная, подвижная такая была, не давала даже присесть... Я прихожу, а она лежит, встать не может, каплями сердечными пахнет, а ты на окно забралась и по стеклу колотишь...  И тут я в себя пришла. Сразу. Резко. Поняла, что нельзя. Что хватит. Что он в земле, и ждать его бессмысленно. И надо тебя растить. И маме помогать. И больше такого не допускать. Чтоб вот так, не в себе столько времени. Страшно стало, что я там, на кладбище, умереть могла, прямо возле его могилы. И тебя бы тогда в детдом... Потому что маме не отдали бы, точно. Разобралась постепенно со всем. Как-то быстро и легко. Словно, там, на кладбище... Словно он отпустил. Или я его... Отпустила.

Не отпустила ты его, мамуль... Не отпустила. До сих пор он внутри. На байке едет к тебе. Просто корку нарастила, заледенела. Понимаешь это, осознаешь. И боишься, что опять сорвешься, опять... И любую попытку пробраться к тебе глубже, чем позволено, блокируешь. И меня , свою дочь, свою кровь, не пускаешь даже. И другого человека, тем более. В постель - пожалуйста. В квартиру - ну пусть. Вон, тапочки куплю. А глубже - в себя... Это уж нет. Никаких планов, никаких долгоиграющих вещей. И никого больше, кто будет так зависеть от тебя, будет настолько беззащитен, чтоб ты не могла даже забыться. Позволить себе не быть.

Мне стало жаль Юрия. Почему-то я думала, что он в самом деле мамуленьку любит. Вон, как добивался, как просил, как смотрел. Не сыграешь так, не просто это увлечение. Тем более, что и планы с ней строил. Боролся с ее внутренними барьерами, преодолевал их. Но не судьба, видно. Ее тараканы все же оказались живучей. 

Я все же пересела к ней, обняла, пряча лицо у нее на груди. Редко, так редко она такое позволяла мне делать. И не вспомню, когда в последний раз. Может, еще в школе?

Она развернулась, и внезапно тоже зарылась мне в волосы, сдавленно застонала. И опять заплакала. И попыталась вырваться, собраться, привести себя в чувство. А я не отпустила. Держала крепко, дышала глубоко. И она сдалась. Расслабилась. Уткнулась мне в макушку. Позволяя жалеть себя. И любить. Просто любить, без всего. Требований, мыслей, посторонних эмоций. Просто потому что она - самое родное, что есть у меня. Самое близкое.

Не знаю, сколько мы так просидели, чувствуя невозможное родство, проникая друг в друга, и сколько бы мы еще это делали, но дверной звонок встревожил нас, заставил вздрогнуть, оторваться друг от друга.

Я пошла открывать.

И, увидев, кто за дверью, молча отошла в сторону, пропуская в квартиру. И не говоря ничего мамуленьке, не давая ей опять спешно нарастить лед.

Юрий, бледный и осунувшийся, готовый, как мне показалось, с боем прорываться, если и хотел что-то сказать, то под моим выразительным взглядом, закрыл рот и молча прошел на кухню.

Я услышала, как слабо ахнула мамуленька, не ожидавшая его увидеть, как что-то упало, потом невнятный мужской бубнеж, ее всхлипы...