Кошки

— Говорят, ее родословная доходит чуть ли не до фараонов, — и бедный грязный Джап подивился собственной смелости, побудившей его втиснуть Трущобницу в такое общество.

— Виноват, сударыни, — показался директор выставки, пробиравшийся сквозь толпу. — Здесь находится художник «Спортивной Газеты», которому заказано сделать набросок с «жемчужины выставки», для немедленного опубликования. Могу ли я вас попросить немножко посторониться. Вот так, благодарю вас.

— О, господин директор, не можете ли вы уговорить его продать это великолепное существо?

— Гм, не знаю, — был ответ. — Насколько мне известно, он человек с большими средствами и к нему приступиться трудно, а, впрочем, попробую. Как мне сказал его дворецкий, он насилу согласился выставить свое сокровище. Послушайте-ка, куда вы лезете, — проворчал директор обтрепанному человеку, нетерпеливо оттеснившему художника от аристократического животного.

Но непредставительная личность хотела во что бы то ни стало узнать, где водятся породистые кошки. Он достаточно продвинулся, чтобы мельком взглянуть на клетку, и прочел ярлык, гласивший, что «Голубая лента и золотая медаль Выставки Общества Никербокер выданы чистокровной, снабженной аттестатом „Королевской Аналостанке“, вывезенной и выставленной известным любителем Дж. Мали, эсквайром. (Не продается.)» Джап перевел дух и снова взглянул. Да, сомненья нет; там, высоко, на бархатной подушке в золоченой клетке, с караулом из четырех полицейских, красуясь яркочерной с бледносерым шубкой, с чуть-чуть зажмуренными голубоватыми глазами лежала его трущобная кошка, скучая, не понимая и нисколько не ценя поднятого вокруг нее шума.

VII

Джап Мали целыми часами оставался около клетки, упиваясь ощущением славы, какого никогда не испытывал в жизни и едва ли предвкушал даже во сне. Однако он понял, что будет разумнее остаться в неизвестности и предоставить ведение дела своему «дворецкому».

Всем своим успехом выставка была обязана трущобной кошке. С каждым днем ценность ее росла в глазах ее владельца; он не имел понятия о тех ценах, какие иной раз выручаются за кошек, и думал, что достиг крайней точки возможного, когда его «дворецкий» дал директору разрешение продать «Аналостанку» за сто долларов.

Таким образом Трущобница переселилась с выставки в роскошный дом на Пятой Авеню. Она сразу выказала необъяснимую дикость. Однако ее нелюбовь к ласкам была истолкована как аристократическое отвращение к фамильярности. Бегство от комнатной собачки на середину обеденного стола объяснялось прирожденным, хотя и ошибочным, стремлением избежать оскверняющего прикосновения. Покушения на домашнюю канарейку извинялись примерами деспотизма, к которым она привыкла на своем родном Востоке. Ее ухватки при открытии кубышки с молоком снискали ей всеобщее восхищение. Нежелание спать в подбитой шелком корзине и частые столкновения с оконными стеклами доказывали только, что корзинка недостаточно нарядна, а зеркальные стекла не входили в ее царственный обиход. Неопрятное обращение с коврами доказывало восточный образ мыслей. Частые, но неудачные попытки овладеть одним из воробьев, порхавших в огороженном высокой стеной саду, служили лишним доказательством непрактичности королевского воспитания; что же касается посещений мусорного ящика — они являлись простительным чудачеством высокорожденной особы. Ее угощали и ласкали, выставляли и выхваляли; однако она не была счастлива. Киска тосковала по родине. Она скребла голубую ленту на шее, пока не избавилась от нее; билась в оконные стекла, потому что они казались ей дорогой на улицу; избегала людей и собак, потому что они всегда оказывались враждебными и жестокими, и подолгу сидела у окна, созерцая крыши и задворки и желая снова вернуться к ним.

Но за ней строго следили, никогда не выпускали на двор, — так что блаженные минуты среди мусора и помоев случались лишь тогда, когда они находились в доме. Однако в один мартовский вечер «Королевская Аналостанка» улучила минутку, когда ящики выставлялись на двор для утреннего мусорщика, выскользнула за дверь и была такова.