Кошки

Корзину поставили на дорожный ящик за каретой. В нее входили новые звуки и мимолетные запахи и снова уходили прочь. Карета переменила направление. Затем послышался топот многих шагов, корзина снова закачалась; краткая остановка, новая перемена направления, щелканье, хлопанье, продолжительный и резкий свисток, звонки, как у очень большой входной двери; грохот, шипенье, неприятный запах, отвратительный запах, усиливающийся, ужасный, ненавистный, удушливый запах, убийственный, схватывающий за горло ядовитый смрад, вместе с заглушившим вопли бедняжки грохотом. И как раз в тот момент, когда терпению ее наступал конец, мучения прекратились. Она услыхала щелканье и хлопанье, явились свет и воздух. Затем человеческий голос прокричал: «Вынуть весь багаж для Сто двадцать пятой улицы», хотя для киски это был, разумеется, лишь бессмысленный человеческий рев. Грохот замирал и наконец совсем прекратился. Но потом тряска возобновилась с обилием звуков и колыханий, но без ядовитого смрада; живо промелькнуло глухое, густое мычание с приятным речным запахом, после чего пошел целый ряд толчков, криков, скрипов, остановок, щелканий, хлопаний, запахов, прыжков, потряхиваний, — затем еще запахи, еще толчки, большие толчки, малые толчки, газ, дым, визг, звонки, дрожание, вопли, громы, и опять новые запахи, стуки, колыхания, грохот и еще запахи, но все это без ощутительной перемены направления. Когда, наконец, произошла остановка, сквозь крышку корзинки уже просвечивали солнечные лучи. Королевскую кошку переместили в дорожный ящик старомодного фасона; изменив направление, колеса загремели и заскрипели по иного рода дороге; прибавился новый и ужасный звук — лай собак, больших и малых и мучительно близких. Корзинку сняли, и Трущобница оказалась на даче.

Все окружающие были слишком навязчивы. Им хотелось угодить королевской кошке, но почему-то никому это не удавалось кроме, быть может, большой жирной кухарки, на которую она наткнулась, забредши в кухню. Узнав об опасениях, что кошка убежит, кухарка заявила, что «знает, что надо сделать; уж коли кошка моет себе лапы, стало быть чувствует себя дома». Ввиду этого она проворно подхватила недоступное божество в передник и совершила ужасное кощунство, смазав ей пятки салом. Кошка, разумеется, возмутилась — все ее возмущало в этом месте, — однако, когда ее отпустили на волю, она принялась облизывать лапки, и сало пришлось ей по вкусу. Она лизала все четыре лапы в течение целого часа, и кухарка торжествующе объявила, что «уж теперь кошка, наверное, останется». И точно, Трущобница осталась, но зато обнаружила поразительное и возмутительное пристрастие к кухне, кухарке и помойному ведру.

Хотя хозяева и сокрушались над этими аристократическими чудачествами, они все же были рады видеть «Королевскую Аналостанку» более удовлетворенной и доступной. Через одну-две недели ей стали предоставлять немного больше свободы. Ее охраняли от малейшей неприятности. Собаки научились уважать ее. Ни один человек, ни один мальчик в околотке не помыслил бы швырнуть камнем в знаменитую кошку с аттестатом. Пищи ей давали вдоволь, и все же она не была счастлива. Ей смутно хотелось многого, она сама едва знала чего. Она обладала всем возможным, — но ей хотелось чего-то другого. У ней было много еды и питья, но у молока вовсе не тот вкус, когда можно пойти и лакать сколько угодно из блюдечка; надо выкрасть его из жестяной кубышки, когда подвело живот от голода и жажды, не то в нем не будет смака.

Правда, за домом был двор, не только за домом, но и вокруг него — большой двор, да только он весь был опоганен и отравлен розами. Сами лошади и собаки пахли не так, как следует; вся страна была сплошной отталкивающей пустыней безжизненных противных садов и лугов, без единого жилья и печной трубы на виду. Все это было ей ненавистно. Во всей ужасной усадьбе был только один благоуханный кустик, и тот скрывался в заброшенном углу. Кошка с удовольствием пощипывала его листочки и валялась на нем; это была светлая точка в усадьбе, но единственная, ибо с самого приезда она не видела тухлой рыбьей головы, ни настоящего мусорного ящика, и, вообще говоря, это было самое непривлекательное, некрасивое место из когда-либо виданных ею. Она, несомненно, удрала бы в самый первый вечер, если бы была на воле. Но воля пришла лишь после многих недель, а пока некоторое сродство с кухаркой создало задерживающую связь. Все же после целого лета недовольства произошел ряд событий, заново ожививший трущобные инстинкты тоскующей узницы.