Кошки-мышки

Я же вел собственную игру. Льстил ему, искал его общества, смеялся его шуткам, но, расспрашивая Уолдо о привычках Лоры, я изучал его самого. Что побудило этого человека коллекционировать старинное стекло и фарфор? Почему он ходит с тростью и носит бородку? Почему он вскрикнул, когда кто-то попытался выпить кофе из его любимой чашки? Ключи к характеру помогают раскрыть любые преступления, ну, может, кроме самых примитивных.

До того вечера в заднем саду ресторана Монтаньино, когда Уолдо рассказал мне о песне, его любовь казалась мне почти отеческой и неромантической. Именно тогда я углядел в его полуночных прогулках нечто большее, чем показную блажь человека, который считает себя наследником литературных традиций. Я подумал, что, возможно, он и не провел весь вечер в пятницу, читая в прохладной ванне труды Гиббона.

Потом вернулась Лора. Известие о том, что на самом деле убита Дайан Редферн, совершенно сбило меня со следа. Слишком все перепуталось: Шелби, необъяснимая ложь, золотой портсигар. На той стадии расследования, всякий раз глядя на себя в зеркало, я задавался вопросом, не похож ли я на простофилю, который слишком доверился женщине.

Шелби искренне полагал, что именно его неотразимая красота довела Лору до убийства. Он защищал ее, чтобы унять угрызения совести из-за своей измены. Галантность навыворот, иначе и не скажешь.

Шелби нельзя назвать трусом. Он сильно рисковал тем ранним утром, когда поехал в загородный дом Лоры за ружьем. Но у него ничего не вышло, так как желтое такси преследовало его по пятам, и даже у Шелби хватило ума понять, что полицейское управление не тратит деньги только для того, чтобы один из его сотрудников покатался на машине. Шелби впервые увидел ружье после убийства, когда оно лежало на моем рабочем столе.

Ружье и стало ключом к Шелби. На дробовике были инициалы его матери. «К» – Карпентер, «Ш» – Шелби, «Д» – Дилайла. Я представил его мальчуганом в коротких штанишках и курточке с большим отложным воротником, декламирующим стихи для матери по имени Дилайла.

Он сообщил, что из ружья стреляли месяц назад. Он лично подстрелил кролика.

– Послушайте, Карпентер, – сказал я, – можете успокоиться. Если сейчас вы изложите правду, мы закроем глаза на десяток ложных показаний, которые делают вас косвенным соучастником преступления. Завтра будет уже поздно.

Он посмотрел на меня так, словно я произнес вслух то, что думал о Дилайле. Нет-нет, он никогда не станет свидетелем обвинения, только не он, потомок рода Шелби из Кентукки. Это уловка для преступников, и ни один джентльмен до нее не опустится.

Мне потребовалось три часа, чтобы объяснить ему разницу между джентльменом и обыкновенным мерзавцем. Тогда он сломался и спросил, нельзя ли пригласить адвоката.

Я сообщил Преблу о признании Шелби потому, что вел игру и с ним. В международных отношениях это называется политикой умиротворения. С точки зрения Пребла, дробовик и признание Шелби замыкали круг доказательств вины Лоры, казавшейся столь же очевидной, как вина Рут Снайдер, убившей собственного мужа. Мы уже тогда могли арестовать Лору по подозрению в убийстве. Пребл считал, что быстрый арест повлечет за собой сенсационное признание и полицейское управление под эффективным руководством заместителя комиссара полиции Пребла стяжает славу…

Я видел все его карты, как если бы он сам мне их показал. Дело было в пятницу, а в понедельник из отпуска возвращался комиссар полиции. У Пребла почти не оставалось времени, чтобы получить свою долю почестей. А поскольку Лора нашлась живой и здоровой, газеты наверняка бы написали об этой истории на первых полосах и все радиостанции страны непременно сообщили бы о ней в эфире. Жена и дети Пребла отдыхали в летнем отеле на архипелаге «Тысяча островов» и ждали, когда по радио передадут, как их папочка раскрыл убийство десятилетия.

Мы с Преблом схлестнулись не на шутку. Мне нужно было время, он требовал действий. Я назвал его заезженной клячей политической партии, которую давно следовало бы похоронить под кучей навоза. Он же вопил, что я цепляюсь за победившую на выборах партию, кучку проклятых красных, которые не задумываясь продадут страну Москве за тридцать золотых монет. Я ответил, что со своей вонючей верностью он похож на индейских вождей из прошлого, а Пребл бросил, что я не премину выставить старуху-мать на улицу к бродягам и бездомным, если это поможет моей карьере. Не стану передавать здесь все выражения, которыми мы обменялись, потому как я уже упоминал, что в колледже не учился и стараюсь избегать крепких словечек, когда пишу.

Все закончилось ничьей.

– Если вы не приведете мне убийцу, живого или мертвого, к завтрашнему утру…

– Вы чертово трепло, – сказал я. – Доставлю его тепленьким к вашему завтраку.

– Ее, – поправил Пребл.

– Подождите.