Кошмар в Берлине

Перед Доллем уже давно идет молодая девушка: в ней совершенно нет того очарования юности, которое красит даже некрасивых, она тяжело, словно из последних сил, передвигает окровавленные, гноящиеся, грязные ноги. Платье ее, судя по всему, скроено из двух мучных мешков. Когда девушка его шила, она, несмотря на нищету, еще на что-то надеялась: вышила кое-как пару каемочек и даже приделала воротничок — пусть у меня платье из мешковины, но я молода, посмотрите на меня!

Но от этого жалкого кокетства ничего уже не осталось, а платье настолько запачкалось, что белый воротничок кажется почти черным, во всяком случае, не светлее мешковины. За время долгих скитаний она утратила последнюю надежду и окончательно сдалась.

Этих людей, которые сейчас идут со мной по улице, думает Долль, можно разделить на две группы: одни надеяться больше не могут, а другие — не смеют.

Но все они, как одни, так и другие, волокут какую-нибудь добычу: негодящий хворост, надранный с деревьев, расползшийся чемодан, содержимое которого уже никого не может заинтересовать, переполненные сумки и таинственные портфели, обвязанные веревочкой: их так часто набивали до отказа, что замки давно сломались.

Все равно мы погибнем, думают одни. Но сперва дайте нам еще разок поесть! Не просто набить желудки, а по-настоящему насытиться — чтобы удовлетворение растеклось по жилам вместе с ярко-красной кровью, в которую наконец-то влилось хоть немного питательных веществ!

Если мы соберемся с силами и будем работать изо дня в день, то переживем это время! — думают другие. Однако на их лицах война тоже оставила невыводимую печать — настороженное, опасливое выражение: может, мы и кончим плохо — но мы хотя бы надеялись! Сам Долль — пессимист, но в меру: он не верит, что погибнет сам, не верит, что погибнет его семья, но допускает, что будущее принесет немцам все мыслимые и немыслимые бедствия.

Он сворачивает с центральной улицы в тихий, зеленый переулок. Проход закрыт: поперек дороги шлагбаум, опоясанный красно-белыми полосками, рядом будка со скрещенными красно-белыми перекладинами; вахту несут русские солдаты и немецкий полицейский — охраняют от чужаков район, где живут офицеры оккупационных сил. Хотя у Долля есть пропуск, а значит — право беспрепятственного прохода, застава его раздражает: ему неприятно все, что так или иначе напоминает о войне и военных. Хватит уже, навоевались, пора положить этому конец раз и навсегда — и не только здесь, во всем мире! Примерно так можно выразить то нетерпеливое чувство, которое охватывает его при виде красно-белой будки.

Впрочем, он отлично понимает, что чувство это глупое. Все это по-прежнему необходимо: мир, а уж тем более его соотечественники пока не дозрели до того, чтобы жить без постоянного надзора, без грозного кнута. Слишком долго духовность была низложена. Оставь дорогих соотечественников без присмотра — так они, чего доброго, тут же раскроят друг другу черепушки!

Доллю остается всего шагов двадцать до чудесного особняка, выкрашенного в желтоватый цвет. Он производит весьма ухоженное впечатление: перед крыльцом клумбы, на которых сейчас наверняка высажена картошка, окна целы, на них висят шторы. Его цель — не этот особняк, его цель расположена еще в трех-четырех минутах ходьбы, но он твердо решил, что по пути быстренько заглянет сюда. Потому что здесь живет человек, который за последний тяжелый год очень часто ему помогал, человек, которого он много раз подводил и который все равно относился к нему с неизменной доброжелательностью. Добрый, надежный друг, друг бескорыстный — редкий подарок судьбы даже в обычные времена, а тем более в такие, как сейчас!

В последние месяцы Долль был к этому человеку преступно невнимателен: он жил так, будто человека, который столько о нем заботился, не существует на свете. Не подавал признаков жизни, не выходил на связь. Пора, пора его навестить!

Несмотря на все эти здравые рассуждения, Долль борется с искушением пробежать еще пару улочек и глянуть, не пришел ли грузовик. Если машина уже на месте, придется таскать и расставлять вещи. Тогда визит сам собой отложится!

Он стоит, не в силах принять решение, а затем его словно подбрасывает: сколько можно отлынивать, грузовик подождет! Он жмет на звонок, и через мгновение калитка с жужжанием открывается. Он проходит через палисадник и спрашивает у горничной:

— Могу я поговорить с герром Гранцовом?

И добавляет, поскольку давно уже здесь не показывался:

— Долль.

— Я вас узнала! — отвечает горничная немного обиженно и исчезает в недрах дома.

Ждет Долль недолго. Ему не приходится идти вслед за горничной в кабинет писателя, с трепетом переступать порог, тревожно вглядываться в лицо хозяина. Как это часто бывало и раньше, все складывается гораздо проще — даже, наверное, проще, чем он заслуживает…

На пороге появляется Гранцов собственной персоной, в темных брюках и белоснежной рубашке, в одной руке ручка, в другой сигарета — он оторвался от работы. И восклицает, как когда-то: