Кошмар в Берлине

— Долль! Как здорово, что ты зашел! Ну что, поправился? Ты ведь здесь недалеко живешь? Ждешь грузовик с Альмой и вещами? Славно, славно! Говорю тебе, все у тебя наладится, еще как наладится! Ну входи же, входи, нечего сидеть тут на жаре. Ты ведь куришь? Вот, бери! На огонек! Да садись же! Ну что, давай рассказывай: как дела? Что вы поделываете?

Так и начинается разговор: ни слова упрека, ни намека на обиду. Только добродушие, интерес, готовность помогать. Но, разумеется, наступает момент, когда Гранцов наклоняется вперед и спрашивает тихо, осторожно, словно опасается разбередить рану:

— А как работа? Вернулся к книге? Дело идет?

— Эх, Гранцов! — отвечает Долль не без смущения. — Да, я снова пишу. Каждый день вырабатываю норму, ну ты понимаешь: именно норму, потому что иначе как нормой это не назовешь. Как мальчишка, выполняющий домашнее задание. Порыв, подъем, вдохновение — всего этого и в помине нет. У меня сейчас куча поденщины — строчу рассказы для газет, исключительно заработка ради… Впрочем, иногда я даже получаю какое-никакое удовольствие. Но работа все время стопорится. Эти бесконечные долги, которые мы наделали в тяжелые времена!.. Повседневные траты сжирают все до гроша. А теперь еще эта машина из деревни — ведь она нам влетит в несколько тысяч! — он с сомнением смотрит на Гранцова.

Тот выслушивает все доллевские сетования, как и прежде, с искренним участием.

— Ох уж эти твои долги! — говорит он. — Наслышан, наслышан. Говорят даже, что ты начинаешь распродавать книги. Не надо, Долль! Вы и так уже страшно сказать сколько всего продали. Хватит, прекращайте это безобразие!

— Ну а что нам остается?! — в отчаянии восклицает Долль. — Легко говорить: хватит, прекращайте! Да я бы с радостью! Ты же знаешь, как мне дороги мои книги. Я пятнадцать лет собирал свою библиотеку. Каждую лишнюю марку вкладывал в книги! Но теперь мне приходится их продавать. Надо же как-то расплачиваться с долгами!

— Да понятно! Понятно! — примирительно говорит Гранцов. — Но книги я все-таки не стал бы продавать. Почему бы тебе не поговорить начистоту с издателем?

— Мертенсу я тоже страшно сказать сколько задолжал!

— Ну, Долль, это еще полбеды, — возражает Гранцов. — Мертенс — человек здравомыслящий. Поговори с ним. В конце концов, самое страшное, что ты можешь услышать, — это «нет», а «нет» тебе никак не повредит. Но попомни мои слова, «нет» он не скажет. Не исключено, и даже вполне вероятно, что он готов к такой просьбе. Ну хочешь, я сам с ним поговорю?

— Ради бога, не надо! — в ужасе восклицает Долль. — Я не допущу, чтобы ты все брал на себя, Гранцов! Нет уж, если кто и пойдет на поклон к Мертенсу, то я!

— Значит, поговоришь с ним?

— Наверное. Скорее всего. Ну не надо так скептически ухмыляться! Честно, я постараюсь.

— Ну смотри: сам не поговоришь, я поговорю вместо тебя. В любом случае, Долль: книги и вещи больше продавать нельзя! Ты уж меня прости, что я лезу в твои дела. Но все-таки это, прямо скажем, не лучший способ добыть денег.

— Хорошо, — говорит Долль, исполняясь твердой решимости. — Я поговорю с Мертенсом. Ты себе представить не можешь, Гранцов, как я буду счастлив, если удастся одним махом решить все проблемы! Прежде я никогда не делал долгов — это просто омерзительно!

— Тогда ты сможешь полностью отдаться работе и ни о чем не беспокоиться, — продолжает Гранцов. — И наконец напишешь книгу, которую все мы ждем! Я знаю, я уверен — это будет шедевр!

Он стоит на своем, хотя Долль качает головой. Затем разговор заходит о путешествии Гранцова в Южную Германию. Да, они болтают, делятся впечатлениями, никакие разочарования не смогли разрушить их старую новую дружбу. У них не так много общего, но одно их роднит: вера, что непременно нужно работать — ради себя и ради народа. И они все время говорят и думают о работе, вся их жизнь вращается вокруг работы, и эта работа никогда не превратится для них в унылую обязанность.

Но вот Долль вновь идет по улице и курит очередную сигарету из «активов» Гранцова. Он сворачивает раз, другой — и оказывается в начале маленькой улочки, где живет он сам. Грузовика перед домом не видно. Хорошо, что он пошел к Гранцову, не заглянув сюда, взял себя за шкирку и пошел — а то сейчас стыдился бы собственной трусости.

Он неспешно подходит к дому, отпирает дверь, переступает порог. Дети живут здесь одни, за ними присматривает старая прислуга, но сейчас они в школе: в комнатах тихо и пусто. Хуже того: повсюду разгром и беспорядок, грязь и пыль. Это жилище так и не стало для них домом: его никто не любит. Дело к полудню, а в комнате малышки до сих пор не собрана постель. Белье, вперемешку чистое и грязное, валяется где попало — на полу и на мебели. Немыслимых размеров плюшевый медведь, величиной с шестилетнего ребенка, сидит в углу и глупо таращит на вошедшего карие глаза.