Кошмар в Берлине

— Мне же страховая компания возместит эти расходы, не так ли?

Медсестра посмотрела на него, затем на Барашка.

— Диагноз — беременность, да? — И, не дожидаясь ответа, добавила: — Нет. Это не страховой случай.

— Пошли, Барашек, — сказал он.

Они не торопясь спускались вниз. На лестнице Барашек остановилась, крепко сжала ему руку:

— Только не расстраивайся! Прошу тебя, не надо! Мы справимся.

— Да, да, — ответил он рассеянно.

Они шли по Ротенбаумштрассе, свернули на Майнцерштрассе — оживленную улицу с многоэтажными зданиями и стремящимся потоком машин. Газетчики уже предлагали вечерние выпуски. И до них никому не было дела.

— Он сказал «зарабатываете нормально» и взял пятнадцать марок из моих ста восьмидесяти, грабитель!

— Я справлюсь, — сказала Барашек, — Я смогу.

— О, ты… — только и мог вымолвить он.

По Майнцерштрассе они дошли до Крюмпервег, и сразу же окунулись в тишину.

— Теперь-то я понимаю, — сказала Барашек.

— Что именно?

— Сейчас это уже не имеет значения, но я заметила, что по утрам меня слегка мутит… Вот такая ирония…

— Должна же ты была догадаться?

— Да я думала, что вот-вот начнутся месячные. О таком даже не задумываешься.

— Он мог ошибиться?

— Нет. Не думаю. Все так и есть.

— И все-таки, мог он ошибиться?

— Нет, я думаю…

— Погоди! И послушай меня! Я спрашиваю: ошибка возможна?!

— Возможна? Да все что угодно возможно!

— А вдруг завтра начнутся? Тогда я ему напишу!.. — И в мыслях он уже строчил доктору гневное послание.

С Крюмпервег они свернули на Геббельштрассе. И побрели по вечерней улице, под кронами восхитительных вязов.

— Я потребую с него свои пятнадцать марок! — внезапно выкрикнул Пиннеберг.

Барашек молчала. Шаг за шагом, она очень внимательно смотрела себе под ноги, — теперь для нее многое изменилось.

— И куда мы сейчас? — спросил Пиннеберг.

— Я должна вернуться домой, — ответила Барашек. — Я не сказала матери, что останусь сегодня.

— Тоже мне!

— Не ругайся! Я освобожусь к половине девятого. Во сколько твой поезд?

— В полдесятого.

— Я провожу тебя до поезда.

— Опять у нас ничего не вышло, — сказал он. — И так всякий раз. Ну и жизнь.

Лютьенштрассе — улица в рабочем районе города со снующей повсюду детворой, даже попрощаться негде.

— Не принимай это близко к сердцу, дорогой, — сказала она, пожимая ему руку. — Я выкручусь.

— Да-да, — тень улыбки скользнула по его лицу. — Ты, мой Барашек, как козырной туз, побьешь любую карту.

— В половине девятого спущусь. Обещаю.

— И даже не поцелуешь?

— Ничего не выйдет, сразу же поползут сплетни. Держись.

— Ладно уж, Барашек — ответил он. — И ты не принимай все это близко к сердцу. Как-нибудь уладится.

— Разумеется, — сказала она. — Я не боюсь. Пока!

Она нырнула в темноту лестницы, и было слышно, только как ее чемоданчик стукается о перила: тук… тук… тук…

Пиннеберг не сводил глаз с ее стройных ног. Сто тысяч раз Барашек вот так уходила от него по этой чертовой лестнице.

— Барашек, — крикнул он ей вслед. — Барашек!

— Да? — откликнулась она, вглядываясь сквозь перила.

— Подожди! — крикнул он, поднялся по лестнице и, затаив дыхание, обнял ее за плечи. — Барашек, — прошептал он, задыхаясь от волнения. — Эмма Мёршель! Как ты смотришь на то, чтобы нам пожениться?..

МАМАША МЁРШЕЛЬ. ПАПАША МЁРШЕЛЬ. КАРЛ МЁРШЕЛЬ. ПИННЕБЕРГ ВХОДИТ В СЕМЬЮ МЁРШЕЛЬ

Эмма Мёршель не ответила. Она высвободилась из объятий Пиннеберга и присела на ступеньку — и сразу ее ноги куда-то исчезли. Она во все глаза смотрела на своего возлюбленного.

— Боже, — сказала она, — если ты этого хочешь!

Ее глаза ее цвета морской волны лучились сиянием.

«Будто все рождественские елки вспыхнули разом всеми своими огнями!» — подумалось Пиннебергу, и он даже смутился.

— Вот и отлично, Барашек, — сказал он. — Решено. И давай как можно скорее, а?

— Милый, ты мне ничего не должен. Я и сама справлюсь. Но ты, разумеется, прав — лучше, чтобы у малыша был отец.

— У малыша, — произнес Иоганнес Пиннеберг. — Ну да, у малыша.

На мгновение наступила тишина. Он засомневался — сказать ей или нет, что совсем не думал он ни о каком «малыше», предлагая ей пожениться. Просто ему совсем не хотелось этим летним вечером три часа торчать на улице, поджидая свою девушку. Но он не сказал этого. А просто сказал:

— Вставай, Барашек, нечего сидеть на грязных ступеньках, твоя белая юбка…

— Плевать мне на юбку! При чем тут какие-то юбки! Я счастлива, Ханнес, родной! — Она вскочила на ноги.

Даже дом был с ними заодно: в это время суток, когда с работы возвращаются отцы семейств, а хозяйки выбегают прикупить то, что не успели днем, из двадцати жильцов мимо них не прошел никто.

Пнннеберг высвободился из ее объятий и не сказал:

— Теперь мы можем заняться «этим» у тебя наверху — как «пара». Идем.

Барашек спросила:

— Ты и правда так считаешь? Не лучше ли сначала подготовить моих отца с матерью, которые пока о нас ничего не знают?

— Но чему быть, того все равно не миновать, ведь так? — отбивался Пиннеберг, который ну совсем не желал выходить на улицу… — К тому же они наверняка обрадуются.