Кошмар в Берлине

— Да, — задумчивл проговорила Барашек. — Мама точно обрадуется, а отец… знаешь, лучше тебе с ним не спорить, он любит порой кого поддеть, такой уж у него характер.

— Я учту, — сказал Пиннеберг.

Барашек отперла дверь, и они оказались в маленькой прихожей. Из-за двери они услышали голос:

— Эмма! Иди сюда! Быстро!

— Сейчас, мама, — крикнула Эмма, — только разуюсь.

Она взяла Пиннеберга за руку и на цыпочках повела в комнатку с окнами во двор, в которой стояли две кровати.

— Клади сюда свои вещи. Это моя кровать. На другой спит мама. Отец с Карлом спят в другой комнате. Пошли. Нет, постой. Что у тебя на голове? — Она ловко провела расческой по его взлохмаченным волосам.

У одного и у другой бешено колотилось сердце. Взявшись за руки, они миновали прихожую и открыли дверь в кухню. Над плитой согнулась сутулая женщина в коричневом платье и длинном синем фартуке, в сковороде у нее что-то шкворчало.

Женщина не оторвала глаз от плиты.

— Сбегай в погреб, Эмма, за углем. Карлу можно сто раз говорить…

— Мама, — сказала Эмма, — это мой друг Иоганнес Пиннеберг из Духерова. Мы решили пожениться.

Женщина у плиты подняла глаза. Смуглое морщинистое лицо, плотно сжатые тонкие губы, пронзительный взгляд поблекших глаз — типичный портрет женщины из рабочей семьи.

Мгновение она не отводила взгляда от Пиннеберга — резкого, сердитого, после чего вернулась к своим картофельным оладьям.

— Что за ерунду ты говоришь, — воскликнула она. — Не хватало еще парней в дом таскать?! Иди за углем, у меня весь кончился.

— Мама, — сказала Барашек с натянутой улыбкой. — Он правда хочет на мне жениться.

— Отправляйся за углем, говорю тебе! — крикнула женщина, поводя в воздухе вилкой.

— Мама!..

Женщина подняла голову и медленно произнесла:

— Ты все еще здесь? Наподдать для скорости?!

Барашек сжала руку своему Ханнесу, схватила корзину и бросила как можно задорнее:

— Я быстро! — И выбежала в коридор.

Дверь на лестницу захлопнулась.

Пиннеберг остался в кухне, не сводя робкого взгляда с фрау Мёршель, после чего перевел его на окно, за которым виднелись дымовые трубы на фоне голубого летнего неба.

Фрау Мёршель переставила сковородку с конфорки, пошуровала кочергой в печке, ворча что-то себе под нос. Пиннеберг вежливо спросил:

— Простите, вы что-то сказали?..

Это были первые слова, которые он произнес в этом доме.

Лучше бы он промолчал: женщина как стервятник ринулась на него — в одной руке кочерга, в другой вилка для оладий, размахивая ими во все стороны. Однако не это было страшным. Ужасным сделалось ее лицо — морщины на нем дергались и прыгали, но еще хуже были ее жесткие, свирепые глаза.

— Только посмей опозорить девчонку! — рявкнула она.

Пиннеберг отступил на шаг.

— Я хочу жениться на Эмме, фрау Мёршель! — с тревогой в голосе сказал он.

— Думаешь, я не понимаю, что там у вас с ней, — невозмутимо сказала старуха. — Две недели уж жду. Думала, что сама скажет, думала сама придет. Вот так вот сижу здесь и жду. — Она вздохнула: — Моя Эмма хорошая девочка. Эй, вы, она вам не игрушка какая, слышите? Она порядочная. Никогда не давала повода усомниться в этом — а вы хотите ее довести до стыда!

— Да нет же, нет, — сказал Пиннеберг, тревожась все больше.

— Хотите, хотите! — не унимается фрау Мёршель. — Еще как хотите! Две недели вот жду — когда она принесет стирать свои тряпки. Нет, не несет. Как ты посмел это сделать?

Возразить ему было нечего.

— Мы молодые, — попытался оправдаться он.

— Это ты, ты мою дочку втянул в это, — прорычала она с новой силой. — Все вы, мужики, свиньи, все — свиньи, тьфу!

— Но мы поженимся, как только соберем необходимые бумаги, — пытался объяснить Пиннеберг.

Фрау Мёршель вернулась к плите, на которой уже шипело. Потом спросила:

— Кто вы? И готовы вы к женитьбе?

— Я бухгалтер. В конторе по продаже зерна.

— Стало быть, служащий?

— Да.

— Лучше бы был рабочим. Сколько получаете?

— Сто восемьдесят марок.

— Чистыми?

— Нет, с вычетами.

— Неплохо, хоть и не много, — сказала женщина. — Дочка не пропадет. — И злобно добавила: — Приданого не ждите. Мы простые работяги, негде нам его взять. Разве что застиранное бельишко.

— Да это и не нужно вовсе, — проговорил Пиннеберг. Женщина не сдавалась и опять набросилась на него:

— У самого-то небось ничего нет. Не похож ты на богача. Вон костюм какой помятый, стало быть, ничего не скопил.

Пиннебергу не пришлось признаваться, что она права, так как в кухню вошла Эмма с углем. Настроение у нее было приподнятым.

— С косточками тебя съела, бедолага? — спросила она. — Мама у меня — кипяток. Всем от нее достается.

— Угомонись, дуреха, — вставила мать, — не то схлопочешь! Отправляйтесь в спальню и милуйтесь там на здоровье. А с отцом я сама поговорю.

— Как скажешь, — сказала Барашек. — Кстати, а ты не поинтересовалась у моего жениха, любит ли он картофельные оладьи? Помолвка у нас как-никак.

— Убирайтесь отсюда! Да не вздумайте запирать дверь — сама проверю, и чтоб без глупостей.

Они сидели за маленьким столиком на белых крашеных стульях, друг напротив друга.

— Мать — простая работница, — сказала Барашек, — потому такая грубая, но она без задних мыслей.