Кошмар в Берлине

— Во-первых, чай дешевле. А во-вторых, пиво вредно для нашего малыша. Пока не рожу, мы не будем пить никакого алкоголя. И вообще…

«Почему это мы», — подумал Пиннеберг, а вслух спросил:

— Что «и вообще»?

— И вообще — шикуем мы только этим вечером. А так, хотя бы два раза в неделю, есть будем жареную картошку и хлеб с маргарином. Настоящее масло — если только по воскресеньям. В маргарине, между прочим, тоже хватает витаминов.

— Но совсем не таких.

— Как знаешь, но не забывай, либо мы будем двигаться к намеченной цели, либо проедим все, что скопили.

— Да-да, — быстро согласился он.

— Ну все, давай соберем посуду, а помою я ее завтра утром. Сейчас лучше собрать кое-какое тряпье и отнести его фрау Шаренхефер.

— Ты что, собираешься сделать это в первый же вечер?

— Ну да, прямо сегодня же, нечего с этим откладывать. Кстати, она могла бы уже и сама к нам пожаловать.

Они стояли в кухне, которая в действительности была не чем иным как чердаком, оборудованным газовой плитой. Барашек в который раз повторила:

— В конце концов, шесть недель не такой уж большой срок.

В комнате она, не мешкая, приступила к делу — сняла все скатерти и вязаные крючком салфетки и сложила их аккуратными стопками.

— Милый, ты не принесешь мне из кухни блюдце, пусть не думает, что мы хотим прикарманить все эти булавки.

Наконец она заключила:

— Ну, готово. — Подхватила сверток с тряпьем и, обернувшись, скомандовала:

— А ты бери часы.

Пиннеберг застыл в раздумье:

— Я?

— Бери часы. Я иду открывать дверь.

И она пошла вперед.

Они миновали переднюю, чулан с вениками и всяческой утварью и оказались в хозяйской кухне.

— Видишь, вот это кухня! Но сюда я могу приходить только за водой.

Они заглянули в спальню — длинную и узкую, как полотенце, в которой стояли две кровати.

— Одна из них осталась от ее покойного мужа? Хоть к нам ее не поставила, и то хорошо.

Затем они прошли в небольшую комнатку, свет в которую едва проникал через единственное окно с плотными плюшевыми занавесками.

Фрау Пиннеберг застыла в дверях.

— Добрый вечер. Мы пришли пожелать вам доброго вечера, — неуверенно проговорила она в темноту.

— Минуточку, — раздался жалобный голосок. — Одну минуточку, я сейчас зажгу свет.

У Барашка за спиной копошился возле стола Пиннеберг, оттуда же послышался звон бесценных часов. Похоже, он сунул их куда-то с глаз долой.

«Все мужчины трусы», — подумала Барашек.

— Сейчас я включу свет, — послышался из угла все тот же жалобный голос. — Это вы, молодые люди? Мне нужно привести себя в порядок; что-то мне сегодня всплакнулось, как, впрочем, частенько по вечерам.

— На самом деле? — спросила Барашек. — Ну, если мы помешали… Мы хотели…

— Нет, нет, не уходите, я уже включаю свет. Я объясню, почему плакала.

И правда, в комнате стало светло; то, что старая дама назвала светом, оказалось тусклой лампочкой под самым потолком, которой хватало мощности превратить мрак лишь в пещерный сумрак, выхватывающий из темноты мертвенно-серые очертания бархата и плюша, и среди всего этого вырастала долговязая костлявая фигура седовласой женщины в сером шерстяном платье с серым, заплаканным лицом и острым красным носом.

— О! Молодежь! — проскрипела она и протянула Барашку потную костлявую руку. — Милости прошу ко мне!

Барашек прижала к груди тюк с собранными вещами в надежде, что старуха не заметит его своими мутными, воспаленными глазами. Хорошо, что и Ханнес избавился от часов, подумала она, надо будет незаметно забрать их к себе. От ее былой решимости не осталось и следа.

— Право, не хочется вас беспокоить, — сказала Барашек.

— Вовсе это не беспокойство — ко мне ведь никто больше не приходит. Не то что когда мой дорогой муж был жив! Может, и к лучшему, что его нет в живых!

— А он что, сильно болел? — спросила Барашек и сама испугалась, что не подумав, задала такой глупый вопрос, но старуха, похоже, его даже не расслышала.

— Видите ли, молодые люди, — сказала она, — перед войной мы были богаты, у нас было целых пятьдесят тысяч марок. Теперь же от них не осталось и следа. Как могло случиться, что все эти деньги закончились? — проскулила она. — Ну как может пожилая женщина столько потратить?

— Инфляция, — осторожно предположил Пиннеберг.

— Не может такого быть, и все тут, — сказала она, пропустив его слова мимо ушей. — Я всегда веду учет. И записываю. Вот и сейчас все подсчитываю. Смотрите, тут написано — фунт масла три тысячи марок… Разве может фунт масла стоить три тысячи марок?

— Ну ведь инфляция… — подхватила разговор Барашек.

— Слушайте, что я вам скажу. Я знаю наверняка, что мои деньги украли. Один из тех, кто снимал у меня комнату. Но кто это был, ума не приложу. Я и имени-то припомнить не могу, столько народу у меня здесь перебывало с начала войны. Вот и ломаю голову. Но хитрец был каких поискать — незаметно для меня подделал записи в моей учетной книге. Там, где значилось «3» он написал «3 тысячи», а я сразу и не заметила.

Барашек посмотрела на Пиннеберга полным отчаяния взглядом, а тот аж голову опустил.