Кошмары

Безумцы за Призраком гонятся жадно,
Но Призрак скользит, как блуждающий свет.
Бежит он по кругу, чтоб снова вернуться
В исходную точку, в святилище бед;
‹…›
…и эта трагедия Жизнью зовется,
и Червь-Победитель – той драмы герой[29].

Э. А. По

С четверть часа смотрел я вниз с Пунта-Трагара на море, солнце и скалы; затем встал, собираясь уйти. Сидевший рядом на каменной скамье человек схватил меня крепко за руку.

– Здравствуйте, Ханс Хайнц! – сказал он.

– Здравия! – ответил я, глядя на него. Конечно, я знаю его – наверное, знаю! Ну и… и кто же это такой?

– Вы больше меня не признаете? – спросил он капризно. И голос такой знакомый! Но был он когда-то другой – легкий, воздушный, плавный, не такой тягучий и надломленный.

В конце концов я сообразил:

– Оскар Уайльд?!

– Да, почти, – запинаясь, произнес этот новый голос. – Скажите лучше: тридцать третий[30] – вот что оставила тюрьма от Оскара Уайльда!

Я посмотрел на него. «Тридцать третий» являл собой лишь грязный след, ужасное воспоминание об Оскаре Уайльде. «Как я подам ему руку?» – подумал я. «Пять лет тому назад я уже отказывал ему в рукопожатии. Глупый поступок, но Оскара Уайльда он только позабавил, тогда как друга его Дугласа – рассердил. Если я уважу его сегодня, он решит, будто я делаю так из жалости, и тем самым лишь еще больше оттопчу его мозоли».

Итак, руки я ему не подал – и, сдается мне, Оскар Уайльд был мне за то благодарен. Мы поднимались по каменным ступенькам, не говоря друг другу ни слова. Я ни разу на него не взглянул, чем он, кажется, тоже был очень доволен.

У одного склона я спросил:

– Полезем наверх?

Он усмехнулся; покачав медленно головой и посмотрев ввысь, сказал, шутя:

– Это тридцать третьему-то номеру лезть наверх?

– Нет, это не дело! – Я засмеялся. Да, Оскар Уайльд определенно радовался, что я не выказывал к нему сострадания.

Мы обошли кругом гору; сели на камни и уставились на море. Внезапно я сказал:

– Несколько лет тому назад я шел по этой самой дороге с подругой, Анни Вентнор. Здесь повстречали мы Оскара Уайльда. Его верхняя губа подергивалась, а глаза сверкали и смотрели на меня так, что я конвульсивно стиснул кулаки. При мне была палка, вроде шеста, так вот, я переломил ее, чтобы не ударить этого спесивца по лицу. На этом же месте сижу я сегодня опять: леди Вентнор умерла, а тридцать третий – здесь, жив-здоров. Все это очень уж подобно сну.

– Да, – подтвердил Оскар Уайльд.

– Сну, который снится о нас кому-то чужому.

– Да… то есть, что вы сказали? – воскликнул он отрывисто, полный ужаса и какого-то неожиданного возбуждения.

Я машинально повторил:

– Все это – как сон, который снится о нас кому-то чужому.

Мои губы двигались, но я сам не понимал того, что, собственно, говорю и думаю.

Оскар Уайльд вскочил; теперь его голос снова звучал по-прежнему, как голос мужа, гордый дух которого парил над толпой своих современников:

– Остерегайтесь узнать этого чужого – не всякий осмелится с ним встретиться!

Я его не понял и захотел расспросить; но он махнул рукой и, повернувшись, ушел. Я проводил его взглядом – иного не оставалось. Он помедлил раз, закашлялся, но обернуться не соизволил. Медленно, прихрамывая, с трудом шел этот сгорбленный полубог, которого лицемерные стервятники его родины обратили в Тридцать третьего!

Три дня спустя я получил письмо: «Оскар Уайльд хочет с Вами поговорить. Он будет Вас ждать к восьми вечера в гроте Бовемарина».

Я пошел на взморье, заручился услугами шкипера. Стоял дивный летний вечер; мы отчалили и двинулись в море. На подступах к гроту я увидал Оскара Уайльда сидящим на скале. Я вышел из лодки и отослал шкипера.

– Садитесь, – пригласил меня Оскар Уайльд.

Последний отблеск вечернего солнца падал в темный морской грот, где изумрудного оттенка воды, ударяясь о стены, плакали и жаловались, точно малые дети.

Я здесь бывал и прежде. Я хорошо знал, что это только волны разбиваются о камни, и все-таки не мог отделаться от впечатления, что это голые, маленькие, брошенные детишки плачут по матери. Почему Оскар Уайльд позвал меня именно сюда?

Он как будто угадал мои мысли и сказал:

– Грот напоминает мне о тюремной камере. – Он произнес эти два страшных слова – «тюремная камера», – будто это было для него милым воспоминанием, затем продолжил: – Вы недавно сказали кое-что – не знаю, вполне ли осознанно. Вы сказали: все это – как сон, который снится о нас кому-то чужому.

Я хотел ему ответить, но он не дал мне говорить и продолжал дальше:

– Скажите – многие качали головой, когда я позволил себя арестовать? Вероятно, они все думали – почему Оскар Уайльд дает бросить себя в тюрьму? Почему он не пустит себе пулю в лоб и не покончит с этаким унижением?

– Да, многие думали так.

– А вы?

– Я думал: у него есть свои поводы. Ганс Лейз также отправился в заключение…