Кошмары

Таков был Хонг-Док. Его ни на одно мгновение не могло вывести из самообладания то обстоятельство, что одна из его жен вступила в связь с китайским переводчиком или с моим индусским слугой. Если бы эта маленькая вольность имела последствия, то Хонг-Док просто велел бы утопить ребенка, но не из ненависти или из чувства мести, а из тех же побуждений, из которых топят ненужных щенков. И если бы морской кадет попросил его подарить ему От-Шэн, то Хонг-Док сейчас же исполнил бы его просьбу.

Но морской кадет вошел в его дом, как равный ему, и украл жену, как холоп. С первого же вечера Хонг-Док заметил, что этот легионер из другого материала, а не из того, из которого состоит большая часть его товарищей; это я увидал уже по тому, что он был с ним менее сдержан, чем с другими. А потом – так мне кажется – морской кадет, вероятно, обращался с Хонг-Доком так же, как он обращался бы с хозяином замка в Германии, жена которого ему понравилась. Он пустил в ход всю свою обольстительную любезность, и ему, конечно, удалось подкупить Хонг-Дока, как он всегда подкупал меня и своих начальников: не было никакой возможности противостоять этому умному, жизнерадостному и хорошему человеку. И он обворожил Хонг-Дока до такой степени, что тот сошел с своего трона – он, властелин, художник, мудрый ученик Конфуция, – и подружился с легионером, и полюбил его сильнее, чем кого-либо другого.

Но вот один из слуг донес ему на его жену, и он увидел из окна, как морской кадет и От-Шэн наслаждаются любовью в его саду.

Так вот для чего приходил он сюда. Не для того, чтобы видеть его, но для нее, для женщины, для какого-то животного. Хонг-Док узрел в этом позорную измену, почувствовал себя глубоко оскорбленным… о, только не как европейский супруг. Нет, его оскорбило то, что этот чужестранец притворился его другом и что он, Хонг-Док, сам подарил ему свою дружбу. Он был возмущен тем, что при всей свое гордой мудрости разыграл дурака по отношению к этому подлому солдату, который втихомолку, как слуга, украл у него жену; что он осквернил свою любовь, подарив ее человеку, который стоял так неизмеримо ниже его. Вот чего не мог перенести этот гордый желтый дьявол.

Однажды вечером слуги принесли его ко мне в бунгало. Он вышел из носилок и с улыбкой поднялся на веранду. Как всегда, он принес мне подарки, маленькие веера дивной работы. На веранде сидело несколько офицеров. Хонг-Док очень любезно поздоровался с ними, сел и сидел молча; едва ли он произнес и три слова, пока наконец через час не ушли все гости. Он подождал, пока не заглох топот их лошадей на берегу реки, потом начал очень спокойно, очень кротко, словно сообщая мне самую приятную новость:

– Я приехал, чтобы сообщить вам кое-что. Я распял морского кадета и От-Шэн.

Хотя Хонг-Доку совсем несвойствен был юмор, при этом донельзя странном сообщении я подумал только, что это какая-нибудь подколка. И мне настолько понравился его сухопарый простой тон, что я сейчас же подхватил его и спросил так же спокойно:

– В самом деле? А что вы еще с ним сделали?

Он ответил:

– Еще? Зашил губы.

Тут я расхохотался:

– Ах, чего вы только не придумаете! Какие же любезности вы еще оказали обоим? И почему вы все это сделали?

Хонг-Док продолжал спокойно и серьезно, но улыбка не сходила с его лица.

– Почему? Я застал их in fl agrante delicto[32].

Термин так понравился ему, что он повторил его несколько раз. Он где-то услышал его или вычитал, и ему казалось необыкновенно смешным, что мы, европейцы, придаем такое значение накрытию вора на месте преступления. Он сказал это с ударением, с такой интонацией, которая особенно подчеркивала его презрение:

– Flagrante… Не правда ли, в таких случаях в Европе обманутый супруг имеет право наказать похитителя своей чести?

Эта слащавая насмешка была проникнута такой уверенностью, что я не нашелся, как ему ответить. Он продолжал все с той же любезной улыбкой, словно рассказывал нечто самое обыкновенное:

– Вот я его и наказал. Так как он христианин, я счел за лучшее избрать христианский образ казни; мне казалось, что ему больше всего такая участь понравится. Не так ли?

Юмор улетучивался. Мне в голову не приходило, что все это правда; но у меня было какое-то безотчетное чувство, которое угнетало меня, и хотелось, чтобы Хонг-Док поскорее перестал шутить. Я, конечно, поверил ему, что морской кадет и От-Шэн находятся в связи, и думал, что этим примером он снова хотел доказать всю абсурдность наших европейских понятий о чести и нравственности. И я ответил ему в тон:

– Конечно. Вы совершенно правы. Уверен, морской кадет оценил ваше внимание.

Но Хонг-Док с некоторой грустью покачал головой:

– Нет, не думаю. По крайней мере, он не сказал на сей счет ни слова – только кричал.

– Он кричал?

– Да, – ответил Хонг-Док меланхолично, – он очень много кричал. Гораздо больше От-Шэн. Он все молился своему Богу, а молитву прерывал криками. Кричал хуже всякой собаки, которую режут. Право, было очень мерзко. Пришлось приказать зашить ему рот.

Мне надоела эта шутка, и я хотел скорее довести ее до конца.