Кошмары

– Знаю, знаю! Не чтут более Ашеру в наши дни на святой земле. Все статуи и алтари во славу ее разбили в Иерусалимском храме двести лет назад, все каменные конусы и колья священны! Так же сожгли упряжь и колесницу, которую иудейские цари считали богом солнца и держали у входа в храм, так снесли жертвенники Ахаза на крышах и жертвенники Манассии во дворах. Далеко мы от Иерусалима, мы, иудеи Иеба; не верь, Иехил, что из-за этого мы меньше привязаны к Яхве. Мы хотим его веру пречистой, но потребуется какое-то время, чтобы древние обычаи отринуть нашему верующему народу. Не бойся того, что возведен храм будет в неподобающем качестве – уже не будет там Нехуштана, священного медного брачного змея, от поклонения коему Сион отвернулся. Мы-то знаем, как и вы, что крылатые змеи – это серафимы, стоящие стражей у трона Яхве…

Иехил покачал головой.

– Иедония, сын Гемарии, – сказал он серьезно, – тебе надобно выслушать меня. Стоит в Иерусалиме Великий Храм Яхве – и он один…

И снова перебил его старец:

– Молви нам слово твое, брат, стоя внизу, перед народом. Все хотят слышать тебя – от воевод до последних рабов. Сам Азарм, персидский сатрап, спрашивал о тебе. Побывал он здесь ныне вечером – стоял там, где стоишь ты сейчас. Знаешь, чем одарил он меня перед уходом, Иехил? Десятью каршами на строительство нашего храма! И еще двенадцатью – за божества наши: четыре за Яхве, четыре за Ханат, четыре за славную богиню Ашиму! – По-ребячески радуясь, Иедония схватил кошель и потряс им перед лицом гонца.

Иехил отступил от него на шаг и властно скрестил руки на груди. Он нахмурил брови и поджал губы, а затем промолвил на чистом иврите:

– Нет более богинь – ни Ашимы, ни Ханат.

Старец Иедония осекся.

– Но Ашима и Ханат… – начал он.

Но иудейский посланец сам перебил его на сей раз и повел долгую речь. Иедония покорно внимал ему, лишь временами покачивая головой. Первые слова он понял – почти что угадал. Но в том, о чем вестник говорил далее, он не улавливал и крупицы смысла; и как только тот прервался, старец улучил момент ввернуть:

– Почему ты говоришь со мной на иудейском? Наречие твое непонятно мне.

– Се язык отцов твоих, – ответил Иехил на арамейском.

Иедония развел руками:

– Мы не говорим на нем более, еще наши деды позабыли его. Арамейский – вот язык сего царства, ибо сам персидский царь и наместник его пишут на нем и говорят на нем. Как бы мы общались здесь с вавилонянами и финикийцами, с персами и сирийцами, с теми же египтянами, не будь арамейского?

– Мы – иудеи, – отрезал Иехил, – и в Иудее говорим на языке отцов.

Иедония покачал убеленной сединами головой.

– Да, то мне ведомо, – ответил он. – Мой сын о том предупреждал меня. Но там всяк понимает арамейский так же, как мы. Как понимаешь, уже ваши собственные дети говорят лишь на нем и не хотят более знать иудейского! К чему упорство? Арамейский – язык всех народов! Если вы отбрасываете Ашиму, Ашеру и Нехуштана как старых и неугодных, зачем цепляться за мертвый язык?

– Иедония, я пришел вовсе не для того, чтобы вести здесь с тобой языковой спор. Мы изволим говорить только на иудейском, потому что это язык Яхве. Лишь его мы признаем, а вовсе не идолов вроде Ханат и Ашимы!

Иедония посмотрел на него, прищурившись, снизу вверх. Затем он воскликнул:

– Повтори-ка, Иехил, где ты родился?

– В Вифании, – сказал гонец.

– Хм, хм. – Старик пощупал бороду. – Ты говоришь на иврите и хорошо знаешь, как это название переводится, так ведь? «Виф», или «бет» – это «храм», а «Ания» – это же наша Ханат! В честь нее твой город назван – в честь Ханат, супруги Яхве!

– Я не несу ответственности, – ответил Иехил, – за то, что происходило в древние времена. Но я повторяю тебе, Иедония, что мы, евреи сегодняшнего дня, больше не знаем богинь.

– Так ты отрекаешься от своей веры? – спросил старик.

Но Иехил ему не ответил.