Космические Робинзоны

Верёвка была накинута на собаку так, для видимости, потому что никуда убегать Фортунати-Счастливчик от грустного музыканта не хотел, да и некуда ему было бежать в этом огромном, и в то же время безжизненном, городе бездушных католиков, жалеющих медный грош. По причине острой истощённости, единственным вариантом сбежать, было разве что подохнуть в ближайшей подворотне. Верёвка болталась на Фортунати, как отцовское пальто на вешалке, когда пёс, так же шаркая и прихрамывая, как и его бедный хозяин, нехотя и устало плёлся домой. Цвета Счастливчик был рыжего, роста по собачьим меркам среднего, породы, сугубо итальянской, дворянской. Грустная квадратная мордочка с бородкой, чёрные, один в один как у музыканта, грустные слезящиеся глаза и стёртые жёлтые клыки – вот нехитрый портрет собаки. Физиономия Фортунати отдалённо напоминала благородных родственников по материнской линии, толи ризеншнауцера, толи эрдельтерьера, только бородёнка, как и у артиста была редкой, торчащей клоками. Уши кобеля висели как два унылых флага, а хвост, давно уже игриво не виляющий, болтался где-то сзади, как будто прибитый гвоздём. Шерсть пса была свалена колтунами, по бокам торчали голодные исхудалые ребра, а глаза были ну настолько печальны и, казалось с наворачивающейся на них слезой, что без сострадания на несчастного Счастливчика было не взглянуть.

*****

Фортунати давно свыкся со своей участью попрошайки, и единственной функцией – вызывать жалость для сбора подаяний. Он обладал не дюжим талантом, такую театральную паузу как он, не мог больше держать никто севернее Капитолия. Пёс был актёром одной роли, которую он знал в совершенстве и исполнял блестяще – грустно сидеть и смотреть на спешащую куда-то праздную толпу разно матерных живых существ, человеков разумных, гомо сапиенс. Это сложная работа, ведь надо выглядеть подобающе. Надо суметь разжалобить безразличных прохожих, каждый из которых если чего и хочет меньше всего, так это лишиться медяка в кошельке. Он лучше потеряет крохотную деньгу, выкинет в фонтан, «чтобы ещё раз вернуться», чем отдаст бездомному, помирающему с голода псу. Бессмертная строчка из «Вечной весны в одиночной камере» отражает всю суть католицизма:

«…Под столетними сугробами библейских анекдотов,

Похотливых православных и прожорливых католиков…»

Грустный хозяин и его не менее печальный пёс, оба они представляли собой яркую иллюстрацию к нетленным «Униженным и оскорблённым» Фёдора Михайловича Достоевского. Медленно плетясь, как по последней миле на Голгофу, оба, и музыкант, и «Счастливчик», шли по узким извилистым улочкам ночного Рима. Я помогал им тащить мешок, а мимо летели римские мажоры, жигало и прожигатели жизни в дорогих авто. Крича, улюлюкая и разливая шампанское в узкие дорогие бокалы, они высовывались из люков спортивных каров. Грудастые итальянские дивы, доморощенные Моники Белучи и Джины Лоллобриджиды, смеялись из окон машин над бедностью и ущербностью прохожих и весело тыкали в них пальцем. Музыкант вцепился обеими руками в свою гитару, которая болталась на ремешке на шее и, казалось, боялся отпустить её. Ведь по сути гитара была его, а точнее их, единственным кормильцем и средством заработка. Хоть и скудный, но всё-таки хлеб насущный… По всему было видно, что он ни при каких условиях не предаст свою верную подругу-гитару, не отдаст её никому, чтобы её не сглазили, не наложили проклятие, перекрывающее скудный ручеёк монеток.

Спустя какое-то время молчаливого пути, видимо чтобы скоротать долгий путь за беседой, мой новый знакомый начал свою грустную историю:

– Ну что, Александр, дорога длинная, до метро идти и идти, это если ещё успеем на последний поезд. Ты хотел узнать, как я сюда попал? Право не знаю с чего и начать…

– А ты начни сначала, – поддержал я его, пыхтя и таща мешок за человеком с собакой.