Космикомические истории: рассказы

Но мы все страдаем профессиональной деформацией: как только что-то попадает в поле зрения, нам сразу хочется внести его в наши электронные архивы. Признаюсь вам, нередко мне случалось каталогизировать зевки, фурункулы, насвистывания, неприличные ассоциации, скрывая их в блоках самой ценной информации, поскольку пост директора, который вскоре вы займете, предоставляет привилегию оставить личный след в памяти мира. Поймите, Мюллер, я имею в виду не произвол, не злоупотребление властью, а необходимый компонент нашей работы. Масса индифферентно-объективных, непреложных сведений сопряжена с опасностью нарисовать картину, далекую от истины, представить специфические особенности ситуации в ложном свете. Вообразите, что до нас дошло с другой планеты сообщение, содержащее исключительно фактические данные, вполне прозрачное, — ведь мы не обратим внимания, даже не заметим его. Только сообщение, в котором будет нечто недосказанное, сомнительное, не вполне понятное, пробьется к нашему сознанию, заставит воспринять его и дать ему какую-то трактовку. Поэтому директор должен придавать тем данным, которые отобрали наши службы, тот легкий отпечаток субъективности, ту толику рискованного, спорного, которые и сделают эти сведения достоверными. Вот об этом я хотел предупредить вас, прежде чем сдавать дела: в собранных на сей момент материалах вы кое-где заметите мое вмешательство, — конечно, чрезвычайно деликатное, — вам встретятся отдельные мои суждения, недомолвки, даже ложь.

Ложь исключает правду лишь на первый взгляд; как вам известно, во многих случаях она, — к примеру, ложь пациента психоаналитику, — настолько же, а то и более показательна, чем правда. Из этого и будут исходить те, кто займется толкованием наших сообщений. И это я вам, Мюллер, говорю уже не от имени начальства, а исходя из собственного опыта, — как ваш коллега, просто как человек. Поверьте мне, во лжи-то и заключена та истинная информация, которую должны мы передать. Поэтому я не счел нужным запрещать себе умеренную ложь в тех случаях, когда она не усложняла сообщение, а даже упрощала его. Прежде всего, в информации о собственной персоне я позволил себе привести немало частностей, не соответствующих истине (что вряд ли, думаю, кого-нибудь смутит). Жизнь с Анджелой, к примеру, я описал такой, какой бы мне хотелось, чтоб она была, — как великую историю любви двоих навек влюбленных, страстных, верных и счастливых, невзирая ни на какие превратности судьбы. На самом деле было несколько иначе, Мюллер: в брак со мною Анджела вступила по расчету, сразу пожалела, и существование наше превратилась в нескончаемую череду придирок и уловок. Но какая разница, что совершалось день за днем на самом деле? Образ Анджелы в памяти мира навеки безупречный и ничем не омраченный, а я на веки вечные останусь мужем, наиболее достойным зависти из всех мужей на свете.

Сперва мне просто приходилось приукрашивать то, что я видел в повседневной жизни. Но с некоторых пор та информация, которую я получал, наблюдая каждый день за Анджелой (потом — подглядывая за ней, и, наконец, когда уже ходил за нею по пятам), стала делаться все противоречивее, все двойственнее, оправдывать позорные подозрения. Что было делать, Мюллер? Омрачить, запутать такой ясный и легко отобразимый образ Анджелы, такой любимой и любви достойной, замутнить кристальнейшее сообщение во всем объеме данных? Нет, такие сведения я устранял без колебаний, день за днем. Но все равно боялся, что близ итогового ее образа останется какой-то признак, какой-нибудь намек, какой-то след, на основании которого можно будет заключить, что в преходящей жизни Анджела представляла собой и что творила. Я, Мюллер, целые дни напролет просиживал в лаборатории, отбирая, аннулируя и опуская. Я ревновал — не эфемерную Анджелу, которую уже я потерял, а виртуальную, которая должна жить до скончания веков.

Чтобы виртуальная осталась незапятнанной, необходимо было, чтоб живая перестала налагаться на свой образ. И тогда живая Анджела исчезла, и все поиски ее ничем не увенчались. Что я буду тут рассказывать вам, Мюллер, как я избавлялся от тела по частям… Ну, ну, спокойнее, эти подробности никак не скажутся на целях нашей деятельности, поскольку во всемирной памяти я остаюсь счастливым мужем, а потом — не находящим утешения, как все вы знаете, вдовцом. Но все равно я не обрел покоя, так как виртуальная Анджела по-прежнему являлась частью системы информации и некоторые сведения — вследствие помех при передаче или злонамеренности дешифровщика — могли дать основания для подозрений, для инсинуаций, ложных умозаключений. Я решил изъять из нашей электронной памяти все связанное с теми, с кем Анджела могла быть в близких отношениях. При этом очень сожалел о том, что некоторые наши коллеги без следа исчезнут из всемирной памяти, как будто бы их никогда и не существовало.