Космонавт из Богемии

Дедушка снова вскакивает. Собака рычит, и Человек-Башмак кладет руку ей на голову, чтобы успокоить. Я понимаю, что собака без колебаний убила бы меня, перегрызла мне горло и сжевала как теннисный мячик. Ну и пусть. Я умру, защищая дедушку.

– Пошли, – говорит дедушка.

Я протягиваю руку, и он берет ее и поднимает меня на ноги. Мне приходится привалиться к его плечу, чтобы не упасть.

– Надеюсь, вы успеете освободить дом к указанному в письме времени.

– Нет, – говорит дедушка и больше ничего не добавляет.

Он ведет меня прочь из дома, через калитку и по мосту через реку, обратно на главную улицу, и пока мы идем, его «нет» отдается эхом в ушах, хотя тон его слабый и неубедительный, так не похож на привычную приказную манеру, когда каждый слог – истина, с которой не поспоришь. Тихое, униженное «нет» произнес совершенно другой человек. Это «нет» ничего не значит.

– Мы не уедем, – говорю я, когда мы сворачиваем к дому.

– Иди умойся. Скоро вернется бабушка. А я сварю сосиски.

– Мы не уедем.

– Да, не уедем.

Поздно вечером дедушка с бабушкой уныло переговариваются. Я читаю «Робинзона Крузо» с фонариком под одеялом и натыкаюсь на язык Шимы.

Хозяин пивной больше не обслуживает дедушку. Он пьет в гараже, натачивая ножи для убоя.

Мы находим на коврике у двери выпотрошенную крысу. Скорее всего, это кошки.

Мы подбираем для меня новую школу. Я могу вставать в пять и ездить в школу в другой деревне, в трех остановках отсюда.

Потом мы едем на поезде к доктору Лоуни, и он намазывает мою рану мазью.

– Прекрасно заживает, – говорит он. – Это будет самый интересный шрам в мире.

Я вытаскиваю из мусорного ведра газету. Объявления с пражскими квартирами обведены зеленым.

Нет.

Я трижды прохожу мимо дома Человека-Башмака. Окна и двери закрыты. С калитки на меня прыгает дворовая кошка. Я мочусь на стенку дома. Вырезаю на дереве непристойности перочинным ножом.

Человек, который обычно покупает у дедушки кроличьи шкурки, говорит, что больше не будет этого делать.

Бабушку больше не принимают в книжном клубе, который она основала. Рано утром я застаю ее в саду, она что-то шепчет своим растениям.

Нет.

Дедушкины волосы становятся совсем редкими и седыми, веки провисают, и глаза напоминают узкий вход в пещеру – такой, что не втиснется ни один человек.

Чек с бабушкиной пенсией теряется где-то на почте. Дедушке приходится две недели работать ночным сторожем в городе, чтобы мы сумели заплатить за газ. Каждый день на завтрак и обед он ест дешевую жареную картошку из ларька с курицей-гриль, напротив работы. Иногда повар из жалости дает ему подгоревшие крылышки, которые пошли бы на выброс. От дедушки пахнет рапсовым маслом, даже его пот пропах рапсовым маслом, а с нами в свободное время он говорит только о своих свиньях, своей земле и еде, которая наполняет желудок и не разрывает кишки. Потерянный чек так и не обнаруживается, несмотря на многочисленные запросы.

После дедушкиного «нет» проходит месяц, и мы неосознанно начинаем паковать вещи. Ни у кого нет сил, чтобы безоговорочно верить в это «нет». Мы пришли к соглашению, нет нужды говорить.

Много вещей мы оставляем. Мы берем с собой огромный дубовый стол, который сделал еще прадедушка, когда работал плотником в Австро-Венгрии. Картину семнадцатого века с плачущей рыжей девушкой, которая выглядит точь-в-точь как бабушка. Кастрюли, сковородки и фарфоровые тарелки, пережившие мировые войны и наводнения. Мы бросаем двуспальную кровать, под которой пряталась бабушка, когда сирены предупреждали о немецкой бомбардировке. Бросаем печку, которая согревала дом еще со времен Франца Фердинанда. Десятку приблудных кошек, живущих на чердаке, мы оставляем полную миску молока в качестве извинений. Мы бросаем кроликов, кур и маленькую новую Лауду. Десяток вырезанных вручную кукол, которыми играла в детстве бабушка. Сарай с семейством пауков. Книги, хранившие живым язык, пока разные режимы пытались его искоренить. Все это мы взять не можем.

Шиму мы отдаем в другую деревню, дяде Алоизу. Пес слишком привык к свободе, чтобы жить в городе, слишком любит гоняться за мелкой живностью и плавать в реке. Несправедливо обрекать его на страдания среди бетона и шума бессчетных городских машин. Мы с бабушкой плачем по нему, когда едем обратно на поезде в Стршеду. Ох, Шима.