Космонавт из Богемии

Я ел исключительно в этой кровати и вытряхивал крошки с простыни в окно, прежде чем закурить сигарету. Да, с тех пор как рябой водитель угостил меня сигаретой с ментолом, я начал курить. Мне претил запах сигарет и вкус, и даже дым я считал эстетически переоцененным, но все равно смолил одну за другой, пытаясь приобрести привычку, как-то упорядочить одинокие дни. Я просыпался ровно в девять, испытывая утреннюю никотиновую тягу, и выкуривал последнюю около полуночи, сразу после приема снотворного. Табак стал хронометристом, настройщиком моих биологических часов. Другом.

В десять у меня были ежедневные сеансы физиотерапии. Женщина с добрыми глазами по имени Валерия помогала погрузиться в синюю ванну с горячей минеральной водой. Во время первого сеанса она спросила, откуда я, есть ли у меня жена. Я сказал, что из Праги, а второй вопрос оставил без ответа.

Она поняла скрытый смысл моих коротких ответов и начала говорить о себе. Ее отец работал на заводе, производившем оружие для нацистов. Ближе к концу войны он с другими рабочими решился на саботаж – они портили подающие пружины обоймы или клали в патроны слишком много пороха, чтобы они взрывались в руках, отрывая пальцы. Отвлечь инспектора, вечно пьяного немца, было несложно, и испорченное оружие проходило незамеченным. К тому времени как оно поступило в обращение, немцы уже отступали, и отец Валерии так и не узнал, принес ли его бунт хоть какой-то результат. Но всю оставшуюся жизнь он разгуливал по городу, выпятив грудь, получая за историю о великом саботаже бесплатное пиво – как он обкусывал эти подающие пружины плоскогубцами, раня пальцы и гордо истекая кровью над фашистскими орудиями убийства.

– Отец больше никогда ничем не занимался, – сказала Валерия. – Он стал пьяницей. Но человеку достаточно единственного предмета для гордости, который будет поддерживать его до конца жизни.

Однажды она провела рукой по шраму от ожога на моей лодыжке и спросила, откуда он.

– Отец виноват, – ответил я.

– Хм, – только и произнесла она.

На второй неделе житья в Карловых Варах Петр отвел меня к стоматологу. Женщина в белой маске накрыла мне рот трубкой. Газ был плотным и сладким, как попкорн жарким летом на Вацлавской площади. Я не почувствовал, как инструменты выскребают гниль. Проснувшись, я ожидал боли, но нашел лишь дырку на месте еще одной недостающей части тела.

– Все готово, – заверила меня женщина. Я проглотил пилюлю размером с саранчу.

В номере я проснулся от странного шуршания в вентиляции. Оно началось неуверенно, существо изучало новую обстановку. Через несколько минут шуршание приобрело ритм – шкр-шкр-шкршкр-шкр-шкршкр, – ритм, означавший, что какой-то маленький грызун понял, как выбраться на свободу. Настойчивость. Работа без перерыва, работа с воодушевлением. Безусловно, так существо сможет достичь своей цели.

Я не стал лишать своего компаньона чувства собственного достоинства, открыв вентиляцию, и просто слушал его возню. Через двадцать минут ритм достиг своего пика – шкршкршкршкршкршкршкршркшкршкр, – грызун уже с настоящим отчаянием колотился об мир, доказывая свою для него значимость, это была не мольба, а требование: «Услышьте меня! Выпустите меня! Я здесь!» Я решил, что пришло время спасти нас обоих, и, поднявшись, увидел между прутьев решетки маленький коричневый нос и два неотрывно следящих за мной глаза. Я открутил крепления крышки с помощью монеты. Когда я снял решетку, из дальнего угла вентиляционной шахты торчал тощий хвост. Он прятался от меня. Он не желал спасаться. Я попытался достать до хвоста, но безуспешно. Больше часа я просидел на кровати, не закрывая вентиляцию, ожидая, когда выйдет мой новый друг. Он не вышел. Я примостил решетку обратно, и когда закручивал последнее крепление, нос показался снова, а за ним последовало трудолюбивое шуршание. Меня спасет труд. Прилежный, терпеливый, бесконечный. Обязательно спасет.

Я надел пальто и вышел на улицу.

Желтый свет из отельных окон, выходящих на парк Сметаны, размазывался по последним высохшим, заиндевевшим дубовым листьям на дорожке. Фонтан впереди светился красным, от чего статуя женщины, льющей из вазы воду, казалась злорадствующей, сговорившейся с дьяволом. Я снял ботинки и шагнул на траву, затем прислонился к фонтану и потер правое колено, разглядывая темное небо. Надвигающаяся буря будто вымазала его смолой, скрыв даже эффект Чопры. Я был благодарен темноте. Звезды теперь казались иными – больше не будили воображение, не манили к свершениям, не вызывали любопытства. Просто мертвые образы бесполезных для меня вещей.

В фонтане плескалось нечто черное и гладкое. Слишком крупное для змеи или кошки. Красные огни потускнели. Я присмотрелся, потянулся к пловцу, и он вдруг поднялся на восьми бамбуковых ногах и приник человеческими губами к вазе голой женщины, жадно глотая струящуюся воду, не удостаивая меня взглядом множества своих глаз.

– Гануш, – сказал я.