Костёр в белой ночи

– Десять лет! Ой ли! Ну и времечко катит. А кажись, вчера. Ну и ну! Спасибо, что не забываешь. Твоими стараньями куда как легче охотнику в тайге стало. Охотник добро помнит. О твоей записке в правительстве знают. Что над новыми нормами ты работал – знают. Что на мировом рынке соболишку нашего поднимаешь – знают. – Ручьёв, весело играя глазами, загибал палец за пальцем. – Ишь, за десять лет какой кулак получился. Добро люди долго помнят. Жаль, что ты на все наши приглашения без внимания. Десять лет не был!..

– Так ведь работа, Иван Иванович! Институт на плечах.

– Знаем! За то и уважаем тебя, Михаил Иванович! За работу уважаем. Спасибо, что приехал. Нечаянно, но всё-таки приятно. Мы тебе рады. Видишь… – Ручьёв повёл рукой над столом, как бы собирая всех за ним сидящих.

– Вижу! – Михаил не то чтобы поёжился, а какой-то холодок прошёл по телу, подумал что-то сказать такое Ручьёву, отчего прошла бы нахлынувшая вдруг тоска, но ничего не нашёлся сказать.

А Ручьёв, словно бы и ещё добавил тоски, уже только ему, неслышно в общем застолье, сказал:

– Десять лет прошло… А какая девка была, Михаил Иванович! Вот ведь и сам, наверное, не ожидал ты, когда она из Тэтэре-то… – Ручьёв, будто бы и не желая этого, как-то так насильно улыбнулся, отчего глаза его стали грустными, и Михаил, положив ему ладонь на руку, тоже тихо, но так, что всё закричало в нём, попросил:

– Не надо об этом, Иван Иванович. Знаешь ведь, это не просто так было… Не просто так.

Опять через стол потянулся с полным стаканом Глохлов. «Милый, всё понимающий Матвей Семёнович. Поймал, уловил, что в том разговоре надо поставить точку. Какой же ты хороший человек!»

– А ну давай, Михаил Иванович, выпьем за твой приезд! Случайных приездов не бывает. Случайные люди бывают. А мы на земле хозяева. За приезд твой! За дороги. В Японии бывал?

– Был.

– Во! Расскажешь. Моя Дуня в Японию собирается.

Опять шумно чокались, желая Михаилу дорог. И он, чувствуя, что начинает пьянеть, нашёл руку Ручьёва и сказал:

– Я ведь в этом не виноват. Не виноват я, Иван Иванович. Это она… – и осёкся, чувствуя, как горький комок подкатывается к горлу.

Ручьёв словно бы и не слышал его слов, потом как-то встряхнулся, прицелился куда-то в угол взглядом и, поразмыслив, ответил на рукопожатие.

Решение ехать к Асаткан пришло неожиданно. И Михаил, забрав ключи от райкомовской лодки и наскоро покидав в рюкзак кое-что из продуктов, ушёл из дома Ручьёва, прихватив спиннинг.

– Авлакан зовёт, – объяснил собравшимся.

– Пусть едет! Ему надо!

– Надо, надо, – поддержал Глохлов.

– Шутка ли сказать, десять лет не был. – Михаил улыбнулся всем какой-то растерянной, даже жалкой улыбкой.

– Ты не хмельной ли? – Ручьёв внимательно поглядел в лицо. – На воде, однако…

– С чего хмелеть-то, Иван Иванович? Да и не сразу я на воду. Поброжу по Буньскому.

– Ну-ну! Перечить не будем.

Компания расходилась, и Михаил, улучив минуту, незаметно через Ручьёвский огород, задами вышел в проулок и, долго плутая по кривым его коленам да подколенникам, выбрел наконец на Камешок.

«А не мальчишество ли это? Вот так разом решить и заявиться? Может быть, и впрямь играет в голове хмель?» – думал он, сидя под соснами, ощущая в себе причастность к этой вот скале, берегу – ко всему, что творилось вокруг. А всё больше и больше наливающийся восходной кровью запад звал его, тянул за хребтик, чернеющий у самой кромки восхода.

– Поеду! Сколько же можно таскать в себе это! Должен быть конец! Точка. Вот увижу и пойму: всё это придумал сам… И нет ничего… И не было… Может быть, и нет – сейчас нет… Но было! Было!

Михаил встал, поднял с земли рюкзак, кинул его за плечи, взял в руку спиннинг.

Кто-то неверным шагом пересёк улицу, бормоча себе под нос, и это бормотание хорошо было слышно в белой ночи. Потом визгливо крикнула калитка, и ухнула входная дверь. Михаил подумал, что, может быть, в том доме. И пошёл вниз по улице, набавляя шагу, будто тот дом мог убежать от него.

«А может быть, и нет того дома», – думалось.

Нет, он стоял там же и ничуть не изменился, этот старый дом, который от старости давно уж перестал быть старым.

Три его окна смотрели на улицу, и, как тогда, не было на них ставенок. Приходилось в белые ночи завешивать их одеялами, да они и сейчас совсем так же висят на окнах. А наличники, как и тогда, не крашены и пообтрухли. Сколько жил в этом доме Михаил, столько и собирался покрасить наличники, да так и не нашлось времени.

А ещё одно окно выходило во двор. Из него были видны заплот с кое-как прилаженными жердями, берег с круглыми камнями и сам Авлакан.

Это окошко – в маленькой комнатке, отгороженной крашеной заборкой и печью от остального дома. Там к подоконнику был прибит стол – тяжёлый щит, собранный из хорошо струганных досок. За ним работал Михаил…

Как хорошо и легко работалось тогда. Он писал свою диссертацию, ничего не тяготило его. Он задумывался над страницей, слушая тишину и улавливая в ней её присутствие, и от этого становилось ещё светлее и уютнее.