Костёр в белой ночи

– У тёти Муси. Сам сюда припёрся и меня зачем-то приволок. И ключ сам нашарил, и открыл сам, и сам сюда вот завалился. Ну ходок! А тётя Муся с выручкой в буфете ночует!.. Ну ходок!..

– Дурочка, я тут жил. Меня в этой комнате мать родила.

– Да ну! – Она поглядела на него, не разгибаясь. – Да ну! – повторила. А он увидел рядом белые её икры и пухлые складочки подколенок.

– Слушай, Лер, – задыхаясь от так неожиданно увиденного, прошептал он. – Слушай, Лер…

– Ты чё?

Он не знал, «чё он». Не знал, что положено говорить вот в этот миг, когда вдруг увидишь впервые не просто ноги девчонки, некогда учившейся с тобой в школе, не просто икры и бёдра, но тайну, великую тайну, что возносит женщину и делает её святее всех святых.

– Слушай, Лер!

– Ну, чё ты? Чё ты?

Если бы его даже распяли, он ни за что бы не сказал того, что хотел сказать.

Она сама подошла к нему.

– Глупый… Жених…

…А потом была пустота. И жалость. Он жалел не себя, не Леру и даже не тот миг, который мог бы остаться для него навсегда мигом озарённости души, он жалел жилище, оставленное некогда родителями.

У пристаней Михаил присел на опрокинутую лодку и долго сидел то ли в забытьи, то ли в дрёме.

«Асаткан, Асаткан… Не поехал бы, если бы сказали, что по-прежнему одна… Муж! Да какой он муж – пьянь подкопытная. Но почему Асаткан не может иметь мужа? Он её, наверное, бьёт. Она живёт с ним, с тем, с другим. Асаткан – девочка. Снежинка на ладони».

А на севере небо наливалось жаром, и жёлтые столбы света были выброшены в зенит. По этим столбам из-за окоёма должно было взойти солнце. Туда, но только теперь уже к востоку, к месту восстания солнца, надо было плыть Михаилу.

Михаил открыл носовой багажник лодки, вынул мотор, канистры с бензином, жестяной чемоданчик с инструментом, запасными свечами и шпонками, нарубленными из гвоздей, старый, но всё ещё целый, знакомый по прежним поездкам брезентовый плащ.

Установив на корме мотор, Михаил поднял его над водою и, помалу толкаясь шестом, выгнал лодку на глыбь. Течение, незаметное для глаза с берега, тут сильное, подхватило лодку и понесло вниз. Он уложил шест, вынул из уключины весло и, управляясь им, плыл так довольно долго, пока течение не стало сносить лодку к правому берегу, где пенилась мелководная шивера.

Тут только Михаил пустил мотор и, с удовольствием отмечая про себя, что помнит сложный в этих местах фарватер, осторожно погнал вперёд лодку.

Эта осторожная езда была ему сейчас как никогда кстати, ибо и внутри его шло такое же осторожное движение души. Он плыл по прошлому, словно бы в тумане, приглядываясь к пережитому совсем так же, как приглядывался к возникавшим на пути топлякам и мелям. То внутреннее его движение по жизни было безопасным, поскольку всё давным-давно минуло, но он и там поубавил обороты, и прошлое, слившись с опасным в настоящем, жило уже не глубоко в сердце, но окружало его в яви.

Глава II

– Зачем я плыву в прошлое? Зачем? – в который уже раз спрашивал себя Михаил. – Она давным-давно забыла, и только один я нянчу прошлое. У неё дети…

Впервые предчувствие какой-то непоправимости кольнуло его.

– Дети? Чьи дети? Ну да, у ней был муж, два мужа, наконец… Ведь у меня могли быть тоже дети – и мальчик, и девочка. Если бы не вечный страх Лизы перед родами, у меня было бы много детей.

Он никогда с такой ясностью и болью не думал об этом. Да, он хотел детей. Хотел…

Впервые они встретились в кабинете Старика – академика Тимофеева. Она – студентка-дипломница факультета журналистики, он – аспирант Института биологии, любимый ученик Старика. Лиза, пользуясь правом дочери старого друга, брала интервью у Сергея Поликарповича. Он что-то недовольно бурчал, нетерпеливо постукивал костяшками пальцев о стол, но, когда вошёл в кабинет Михаил, вдруг заулыбался.

– Сергей Поликарпович, вы меня звали?..

– Звали, звали, – почти пропел Старик и хитренько заулыбался, потирая руки. – Вот, Лизочка, познакомься. Это Миша! Миша Канаев. То бишь Михаил Иванович. Будущее нашего института…

– Сергей Поликарпович!

– Да, да, да… Привыкай. Ты относишься к тем особям, которых похвала не портит. Кстати, Лизуша, особь эта чисто национальная, русская особь. Хвали умеючи – гору сроют, хвали только – возведут гору. Но не дай-то бог не заметить их талантов, не похвалить вовремя!.. А что ты пишешь, девушка?

Лиза что-то быстро и, как показалось Михаилу, нервно писала в блокнот.

– Свои мысли, – подняла глаза на академика, они у неё были карие, с глянцево поблескивающим белком, и брови тонкие, чуть-чуть выщипанные у переносицы.

– Ха-ха! Это прекрасно, когда есть свои мысли, – Тимофеев чуть дурачился, он любил чуточку повалять дурака в затянувшемся разговоре. – Дети, – старик поднял руку. – Вы до сих пор незнакомы. Подойдите друг к другу. Вот так. Лиза, протяни руку Михаилу, он образованный юноша и первый даме руки не подаст.

– Лиза, – она чуть присела.

– Михаил, – он чувствовал цепкость её пальцев и слегка влажную ладошку. Какая-то искорка пробежала по их рукам, и они оба удивлённо поглядели друг на друга.