Костёр в белой ночи

В той комнатке, присунутый к печи, стоял широкий топчан с удобной постелью, покрытый широкими медвежьими одеялами. Одеяла были подбиты красным в жёлтый рисунок ситцем с подшитыми такими же цветастыми пододеяльниками. Это единственное, что взял он с собой в Москву. Долгое время упорно отвоёвывал им место в московской квартире. Ссорился с женой, когда та выталкивала «экзотику» в прихожую, на старый бабкин сундук. Год назад Лиза отдала их дворничихе Пане, а та из благодарности не взяла пяти рублей за уборку квартиры.

Михаил подошёл поближе к дому, остановился у ворот. Ворота, как и тогда, криво висели на верейных столбах. В створную щель был хорошо виден заросший муравою двор, косая стайка, пустая собачья конура и вешало у крыльца. На нём всегда болтался плащ Михаила, ружьё, а зимою ещё и камусные лыжи с оленьей паркой. Ничто не изменилось ни в облике дома, ни во дворе.

Михаилу захотелось поднять закладку на калитке, войти во двор, подняться на крыльцо и, не стучась, пройти в сенцы. Он даже сделал шаг к калитке, но в это время кто-то вышел из дома, торопливо прогромыхал по заступочкам, и Михаил увидел заспанного мужика. Тот быстро пересёк двор, скрылся за стайкой, недолго побыл там и вышел. Босой, в серых подштанниках, он широко, выворачивая скулы, зевнул, повозился пятернёй за гашником, как истый и давний курильщик, всласть откашлялся, снова зевнул и, пощерившись на небо, не спеша пошёл в дом.

Как-то нехорошо шевельнулось в груди Михаила сердце, и он наладился прочь от дома к пристанькам.

«Почему так устроен человек? – думал он, спускаясь к реке. – Вот, казалось бы, не вспоминалось, не трогало сердце давно забытое жилище, а увидел его, и будто бы нахлынуло прошлое. Позатаилось оно в яви, а вот пришёл ты – узнало, возникло извне, обступило незримо, коснулось сердца».

И дом этот, старый, покинутый навсегда, снова стал роднее родного. Но появился новый хозяин, и всё разом рухнуло, всё исчезло.

Такое уже было когда-то с ним. Тогда он учился на первом курсе. Их студенческая агитбригада приехала в город, где родился Михаил и где прошло его детство. Выступали в пригородных колхозах. Михаил вёл конферанс, читал почти не звучавшего тогда со сцены Есенина. А Восьмого марта был заключительный концерт в городском ДК. Многие тут ещё помнили его родителей – учителей старой школы, а кое-кто знал и его, как-никак до своих шестнадцати прожил он здесь. Ему аплодировали, больше всех кричали «бис!», «браво!», «давай ещё!». Концерт прошёл хорошо, и в этом, он знал, была его заслуга. За кулисы пришли девушки и пригласили «артистов» на праздничный ужин в районную столовую.

Ребята до этого уже договорились отметить женский день своей компанией, и на вечер к работникам ГОРПО согласился пойти только Михаил. Он хорошо помнил одну из девушек, она даже нравилась ему. Михаила посадили с Лерой, так звали девушку, попросили что-нибудь почитать, и он снова на какое-то время оказался в центре внимания. Потом его забыли. За столом стало безразлично шумно, никому не было дела ни до женского дня, ни до вечера, ни до Есенина, а тем более до Михаила. Даже Лера на какое-то время забыла о госте. Михаилу стало жалко себя, и он нерасчётливо выпил подряд три почти полных стакана. А потом вдруг осознал себя где-то меж пивных бочек. Он прижимал к стене Леру и целовал её в губы. Потом он плакал на груди у буфетчицы тёти Муси и, кажется, тоже пытался целовать её, окончательно потеряв себя, очнулся среди необъятной перины. Он лежал на высоко взбитой подушке вверх лицом. Подушка была влажной и горько пахла. Утробный этот запах ощущал он на лице и на руках, всё вокруг казалось липким, грязным.

Вдруг он разом узнал и потолок, и маленькую комнатку в два окна, и берёзу за ними, и куст черёмухи, облепленный снегирями. Он узнал свою комнату в маленькой родительской квартирке по Вокзальной улице.

Вошла Лера, и он крепко закрыл глаза, прикинувшись спящим. Она по-хозяйски что-то стала передвигать в комнате, потом принесла таз и принялась мыть пол, вроде бы стараясь не так сильно шуметь и в то же время желая, чтобы Михаил проснулся. Он следил за ней через смеженные веки, не понимая, зачем она тут, и неожиданно понял, что тут давно живут другие люди.

Михаил ощутил, что по вискам его катятся слёзы, они накапливались где-то в самых уголках глаз и скатывались по вискам за уши.

Лера перестала возить по полу тряпкой. Выпрямилась, гибкая в талии, вытерла руки передником, повязанным поверх явно чужого халатика, спросила удивлённо:

– Ты чё, жених?

– Жалко…

– Кого?

– Дом этот.

– Ты чё пьян, что ли?

– Пьян, – грубо ответил и отвернулся к стене.

– Похмелися, – просто сказала Лера.

– Ты где спала?

– С тобой, что ли?! Ты вон тут разрисовал всё в честь Восьмого марта, – тоже грубея, выпалила Лера и, согнувшись, зашаркала тряпкой.

– Ты чего злишься? – примирительно сказал, повернувшись к ней лицом. И уже весело: – А где я, Лер?