Костер в белой ночи

Сашеньке верилось, что она действительно уже давно и хорошо знает Сергея и что дружба их не выдумка, она была, она правда.

Как была благодарна Саша Нине Гавриловне и Тихону Николаевичу, что они никогда не расспрашивали ее о дружбе с Сергеем, об их первом знакомстве. Если бы они спросили, она никогда бы не смогла соврать им.

А Нина Гавриловна, каждый раз провожая Сашеньку до калитки, просила: «Ты уж поцелуй его за меня покрепче. Скажи, мама просила поцеловать». И каждый раз Сашенька, смущаясь и краснея, говорила: «Хорошо».

Прямо из больницы Сашенька заехала к Марии Ильиничне, сделала ей инъекцию и, извинившись, что не может сегодня послушать в пересказе старушки главу из «Тихого Дона», который та читала, поспешно ушла.

Она бежала к автобусной остановке, легко перепрыгивая лужи, забыв раскрыть зонтик. И дождь хлестал ее по лицу, струйками скатывался за воротник кофточки.

«Что же это я делаю?» — засмеялась Сашенька и, раскрыв зонтик, уже просто торопливо зашагала по тротуару, обходя лужи.

На автобус она все-таки опоздала и добралась до Заречного поселка только следующим рейсом, в третьем часу дня.

Дождь тут казался как будто бы гуще и холоднее. Проулки поселка выносили на главную улицу коричневые ручьи воды.

Кое-где был затоплен деревянный тротуар, и Сашенька, сбросив туфельки, брела по лужам, стараясь как можно осторожней пройти «опасные» места, чтобы не поскользнуться.

Дождь вычернил стены домов, и они, такие нарядные и веселые в солнечные дни, теперь были угрюмы, настороженны и как бы немного стали ниже.

Дом Поярковых тоже был темным и неприветливым. В траншеях, куда на зиму прятал Тихон Николаевич виноградные лозы, по закраины стояла тяжелая красная вода.

Скользя, теряя равновесие, Сашенька с трудом прошла по тропинке, сполоснула в припорожном корытце ноги и, тщательно вытерев подошвы о половичок, как была, босиком, вошла в сенцы.

Она постучала в дверь и вошла в нее, не дождавшись ответа.

— Можно?..

В кухне никого не было, но из горницы доносился явственно и громко плач Нины Гавриловны.

Сашенька кинула сумочку на лавку, звякнул боксик, она не занесла его домой, оправила мокрые волосы, прилипшую к ногам юбку, быстро прошла в горницу.

Нина Гавриловна плашмя лежала на кровати в своей спаленке, уткнувшись лицом в подушку, и рыдала. Плакала она давно, потому что белая наволочка потемнела от слез, и казалось, что подушка насквозь промокла.

— Нина Гавриловна, — позвала Сашенька, останавливаясь в дверях спаленки, — что с вами?

Нина Гавриловна с трудом поднялась с подушки, уперлась неверными руками в край кровати да так и замерла, увидев Сашеньку.

Лицо ее от слез, от долгого, неудобного лежания замялось и казалось сейчас иссеченным глубокими ранами. Волосы, всегда прибранные под темную косынку, растрепались. И Сашенька увидела, что их очень мало, что посеклись они и все до каждого волоска седые.

Такой беспомощной казалась сейчас Нина Гавриловна, что Сашенька готова была броситься к ней, чтобы обнять, расцеловать это мокрое лицо, прибрать под косынку волосы, приласкаться, как ласкается к маме.

— Зачем ты пришла? — тяжело, будто пересиливая самое себя, спросила Нина Гавриловна.

Сашенька растерялась.

— Зачем? Чтобы плести мне небылицы? Кольца, как змея, вить? Медовый голосок. Ох, господи, — охнула мать и, обхватив голову ладонями, снова зарыдала, как под ветром раскачиваясь на постели.

— Нина Гавриловна? Что с вами? — Сашенька сделала всего один маленький шаг вперед.

Нина Гавриловна, словно испугавшись этого шага, вздрогнула, посунулась на кровати.

— Зачем ты все врешь? Зачем? Я троих, понимаешь ты, девчонка, троих оплакала. Зачем ты меня терзаешь? Врешь. Слепой он, глухой! Сгорел! Я все знаю, все. Отдайте мне его, какой он есть. Отдайте. Мне легче будет! Отдайте, огарок он мой! Не терзайте душу. Слепой! Глухой! Сгоревший! Любого верните! — Она в одном больном рывке вскочила на ноги, качнулась. Пол и потолок ходили ходуном.

— Нина Гавриловна, милая! — произнесла Сашенька и не узнала своего голоса. Был он нежен, по тверд, решителен и ласков. Боль, большая, выстраданная, но не слезы звучали в нем. — Неправда это! Неправда, мамочка! — Она сама не поняла, как это у нее получилось: «Мамочка». Но сказала так, как обращается к ней Тихон Николаевич: «Доченька». — Неправда. Это наговор! Злые люди! Да будь они прокляты. Неправда это, мама, неправда!

Услышав это, Нина Гавриловна вздрогнула, потянулась руками к Сашеньке. И та, обняв ее, уже укладывала мать на постель.

Мать, обняв девушку за шею мокрой от слез, горячей рукой, прижимая ее лицо к своему, спрашивала непослушными губами:

— Неправда, доченька?

— Неправда, неправда, — все тем же верным голосом отвечала Сашенька. — Вы полежите, успокойтесь. Я вам сейчас быстренько укол сделаю. У меня в сумочке боксик. Лежите, у вас сердцу плохо, — улавливая пульс, шептала Сашенька.

— Плохо, очень плохо, — отвечала Нина Гавриловна и снова спрашивала: — Ведь это неправда, доченька?