Костер в белой ночи

— Правда.

Сашенька подошла к постели. Как хорошо, что он не обратился к ней на «вы». Положила ладошку на плечо Тихону Николаевичу:

— Пора, Тихон Николаевич.

— Ну, до свидания, сынок.

— До свиданья, батя.

— Сережа, я провожу папу, — сказала Сашенька и выбежала из палаты. Тихон Николаевич широким шагом мерил коридор. И не был он уже беспомощным, растерявшимся, как в тот коротенький миг, и халат не казался таким уж неуклюжим на его широких, по-стариковски острых плечах.

Сашенька догнала его на лестнице.

— Тихон Николаевич, простите. Тихон Николаевич, — они остановились на площадке, — я никогда раньше не встречалась с Сергеем. Это Степан придумал. И вы случайно приняли меня… — Она замешкалась, подыскивая слова: — В общем, я и Сережа… понимаете… мы на «вы»…

Тихон Николаевич, против ожидания Сашеньки, рассмеялся:

— Здорово, значит, мы их с тобой вдвоем двоих морочить будем, Нину Гавриловну и Серьгу.

— Ну, Тихон Николаевич, я же… — отчаянно выкрикнула Сашенька, почувствовав, что вот сейчас к ней снова вернется прежняя та Сашенька, которая проворна на слезу…

— Я все понимаю! Все, все, доченька. — И, неуклюже обняв девушку, прижал ее к груди. — Мы тебя ждем после дежурства. — И заговорщически: — Для матери я у Серьги не был. Ждем.

И пошел вниз по лестнице, высокий, решительный, сильный.

— Папа, я приду, — пролепетала Сашенька.

Как же решиться теперь рассказать все-все Сергею?

Сергей остался в палате один. Он немного устал от пережитого. Свидание с отцом было и для него неожиданным, хотя и просил об этом часто Александра Александровича.

Тишина. Сергею даже на мгновение показалось, что он снова потерял слух. Кашлянул. Прислушался к шуму сосен за окном и улыбнулся, представив, как медленно полощут они густые вершины в голубой глуби неба. И снова, как на киноэкране, воспоминания…

Глава VIII

Из прошлого ведут следы

До войны, в тридцать девятом, дядю Петрю по окончании института направили на работу в Подмосковье. Просился Петря при распределении на родину, в Сибирь, не пустили. Отправили в Подмосковье. Петр Тихонович поехал туда не один, с женой, тоже выпускницей института стали. В сороковом родился у Петра сын Тишка. Звали молодые родителей в гости. Ни у тех, ни у других времени для свидания не нашлось. Так что в сорок первом, в мае, собрался к внуку дед Николай. Жил дед тогда вместе с сыном в Затайске. Работал на железной дороге, но к маю вышел на пенсию. Железную дорогу дед упрямо называл чугункой. И вот, прихватив внука Сережку (ему тогда восемь лет было), по этой самой чугунке двинул в Подмосковье. Бабушка тоже поехала. Высокая, почти на голову выше деда, до самой смерти сохранившая статность, широкая в кости, она была необыкновенно тиха и покладчива. Никто никогда не слышал, чтобы повысила голос, закричала, рассердилась. Дед против нее мал и щупл, но громоглив. О жене говорил: «Гусар-баба. А душой — комара не обидит».

Бабушка беспрекословно подчинялась деду и всю жизнь относилась к нему с трепетным уважением.

— Собирайся, к Петре едем. Поживем, поможемся, — в одночасье решил дед. И она согласилась:

— И то, поедем, Коля.

Деду к тому времени перевалило уже за восемьдесят. Был он бел как лунь, чуть горбился, но ходил еще быстро и на силушку не жаловался.

Так же решительно, как собрался в дорогу, объявил Инне Гавриловне:

— Серьгу с собой беру, парнишке любознательно будет.

— Так ведь школу ему закончить надо. Первый годок учится, до каникул дождитесь.

— И так переведут в другую ступень. Отличник, — сказал дед голосом, не терпящим возражений.

— Пускай едет, — шепнул жене Тихон Николаевич. — Папашу не переспоришь. Зря только озлится.

Ехали через всю Россию в шумном, общем вагоне. От плацкарты дед отказался. Тихон Николаевич, как депутат, мог обрядить поездку комфортабельной, но не тут-то было:

— Я на чугунке общество люблю. И плацкарта мне твоя без надобности. Я ее сам заслужил, да не хочу, как кинарейка в клетке, ехать. Мне общество любо. До скорого, Тиша.

Скорого свидания не получилось. Захватила война.

Сережка вернулся к родителям только в сорок третьем по зиме. Дедушку привезли в пятьдесят первом на родину помирать. Бабушка не вернулась, умерла в голодную зиму сорок шестого.

На всю жизнь запомнился Сергею тесный, шумный вагон, густо, как огурец семечками, набитый людьми.

Ехали весело, дружно. Дед перезнакомился почти со всеми пассажирами. Таскал Сергея к знакомым машинистам, кондукторам и проводникам, в купейные вагоны, где подолгу спорил с военными в новеньких, хрустящих ремнях, с алыми кубарями и ромбиками на петличках, в синих летных пилотках и фуражках с большими лаковыми козырьками. Говорили о войне. Говорили много, жарко.

— Я сам кавалер всех трех Георгиев, — шумел дед. И показывал военным на ладони такие страшные, чужие кресты в цветных лентах.

— Ты, батя, поосторожней с этими самыми наградами. Не в чести они. Царские, — посоветовал какой-то высокий, очень строгий военный.