Костер в белой ночи

— Если нет, вы мне скажите. Я тогда в ощупку слепую грамоту изучать начну. Чего время-то терять?

— Без если, Сережа. Без если. Будешь видеть. Скоро повязки снимем, совсем скоро.

С медсестрой Сашенькой у Сергея разные разговоры. И о доме, и о медицине, и о стихах, о погоде, конечно, обо всем, что придет на ум. Только о заводе, об аварии не говорит Сергей. Если что и напомнит в их беседах завод, сразу же речь на другое. Тяжело Сергею вспоминать происшедшее. Впервые, когда надолго и прочно пришло сознание, спросил:

— Гошу похоронили?

— Да, — сказала Сашенька.

Замолчал Сергей. Лежал все Сашино дежурство, не отвечая на вопросы, не говоря ничего. Даже когда кормила его Сашенька (она это делала всегда сама), не шутил, как обычно: «У-а, ма-ма Саша, Сереже ка-ши».

…Александр Александрович разрешил отцу свидание с сыном.

— Здорово, Сережа, — волнуясь и поэтому чрезмерно громко забасил Тихон Николаевич с порога.

— Ты потише, Тиша, дети снят, — стараясь как можно беспечнее, ответил, вспомнив давешнюю, из детства, фразу матери.

— Ну, брат, ты совсем в порядке, коли шутишь, — отец подошел к постели сына, взял его руку, пожал.

— Не жми очень-то, — хохотнул Сергей. — На мне новая кожа наращивается. Глянь, какая модная, розовая. — И поднял уже свободную от бинтов руку. Кисть у Сергея и дальше к локтю была покрыта тонкой розовой кожицей.

— А ты откуда знаешь, что розовая? — неуклюже и шумно садясь на стул, в тон сыну спросил Тихон Николаевич.

— Тихо, а то медперсонал услышит, — поднося к забинтованному лицу палец, зашушукал Сергей. — Я, батя, в утаечку подглядываю. Расшерепю в бинтах дырочку и гляжу. Я, батя, таким манером уже давно мир наблюдаю.

— Ну понес. Каким балаболом был, Серьга, таким и остался, — явно довольный началом разговора, сказал Тихон Николаевич.

— Мама как?

— Волнуется, тебя видеть хочет.

— Рано. Больно неприглядный я.

— Мы с Сашенькой ей восемь верст до небес о тебе рассказываем. Только больно на профессора сердится, что свиданий не разрешает. Устроила тут нам сцену. Я, говорит, министру письмо напишу. Бездушные, говорит, в больнице люди. Одна Сашуха — человек.

Саша стояла за спиной Тихона Николаевича, бледная, прижавшись к стене.

Губин неожиданно, без предупреждений разрешил Тихону Николаевичу пройти в палату к сыну. Она не говорила Сергею, за кого принимают ее в его доме. Он был уверен, что ходит она туда по поручению профессора. И вообще они до сих пор говорили друг другу «вы».

И вот Тихон Николаевич запросто, по-домашнему величает ее: Сашуня, Сашуха, сейчас обязательно ахнет: невестка, назовет, доченька.

«Что же тогда будет? Что же будет? Ох как нехорошо, ах как стыдно, — думает Сашенька. — Тихону-то Николаевичу давно бы уж рассказать надо было все». Сколько раз собиралась сделать это и все не решалась. Конечно, он все бы сразу понял. Но тогда, тогда навсегда потеряет она то, что так греет сердце: доченька. Разве виновата она, Сашенька, что ни один мужчина никогда-никогда не называл ее так. И она никогда не произносила такое близкое и неведомое ей слово: папа. А вот назвала ведь как-то им, ну сорвалось не с языка, с сердца, Тихона Николаевича.

Она была счастлива в этом не ею придуманном положении невесты.

«Господи, как нехорошо! Как нехорошо! Тихону Николаевичу можно объяснить». Но Сереже? Почему же она не сказала ему об этом. Ведь совсем просто: «А знаете, Сергей, папа с мамой приняли меня за вашу невесту». Почему же она не сказала ему так? Почему?

А Тихон Николаевич уже гремел басом о том, что дожди размыли ему весь виноградник, что зайцы, такого с ними никогда раньше не случалось, совершили летний набег на капусту и потравили весь огород, и еще какие-то домашние новости, все веселые и смешные. Смеялся Сергей, гоготал отец, и только Сашенька никак не могла овладеть собой. Помогла старшая сестра.

Она приоткрыла дверь и, покачав головой, сказала:

— Тихон Николаевич, вы уж слишком громко так. И вообще, пожалуй, на первый раз достаточно.

Тихон Николаевич смешался, как-то необыкновенно для себя засуетился, завертел в руках пакет с фруктами, не находя для него места на столике, встал неуклюжий, в коротеньком и тесном на его острых плечах халатике. Словно бы ища помощи у Сашеньки, оглянулся на нее. Они встретились глазами.

«Ничего не говорите Сергею, ничего. Милый Тихон Николаевич! Папочка! Ничего не говорите, не надо слов», — кричали Сашины глаза, молили.

И Тихон Николаевич понял: нельзя сейчас о Сергее и Саше, об их отношениях.

— Мать очень рада твоим письмам. Быстро ты выучился левой. И почерк похож. Очень похож. Ну я пошел, Серьга. Ты молодцом, сынок. Ешь больше, силу копи. — И вдруг точно таким же голосом, каким говаривал с Сашенькой: — Выздоравливай, сынок. Мать жалко до слез, — голос его дрогнул. — Ноша ей не под силу. Братаны твои ее не сломали. Ты сломишь.

— Батя, ты чо это? — по-сибирски окая и нарочито «чокая», Сергей поискал руку отца, крепко ухватил ее пальцами, пожал ладонь и снова, как мать: — Стареешь, Тиша. — И вдруг твердо, совсем по-отцовски: — Скоро повязки снимут. Заходи, поглядим друг на друга. Правда, Саша?