Костер в белой ночи

Синяя, безмолвная ночь. Старый месяц умер, новый еще не народился. Звезды осыпали небо, теплятся, перемигиваются, путаются в рогах оленей. Молоденький олененок жмется к моим нартам, заглядывает в лицо, отогревая его своим дыханием.

Мороз крепчает. И звон конгилона наполняет всю ночь.

— Эй, паря, — кричит Степа, — однако, курить надо, кровь греть надо! — Он останавливает оленей.

Закуриваем.

— Степа, а ты можешь спеть песню каюра? Свою песню эвенка?

— Однако, спою. На-ка, паря!.. — Он протягивает мне дорожную хлорвиниловую флягу. Делаю несколько глотков острого горячего спирта. Закусываю, как и Степа, снегом. Мы смеемся, и смех наш раскалывает тишину.

— Еще маленько — и дом. Садись, побежали! — командует и трогает свою упряжку.

— Песню каюра спеть не забудь! — кричу, падая в нарты.

— Однако, спою…

И заводит высоким чистым голосом:

Забота у нас простая,
Забота наша такая:
Жила бы страна родная —
И нету других забот…

Я вслушиваюсь в песню, улыбаюсь и, не вытерпев, подхватываю.

Бегут олени, бегут звезды в небе, бежит тайга, бежит белый аргиш. Бежит в ночи наша с каюром песня…

И снова точно через полчаса, словно по хронометру:

— Эй, паря! Однако, курить надо! Кровь греть надо!

И снова бегут олени, тайга, звезды, и песня каюра поспешает за ними.

Я не пою. Лежу, поплотнее укутавшись в парку, слушаю голос Степы — его каюрскую песню:

Была бы страна родная…

На следующей остановке Степа сказал:

— К нартам, однако, привяжись. Заснешь — не учуешь, как в снег скатишься. Закалеешь. У верхних людей только и проснешься.

— Выпаду — подберешь, — улыбаюсь.

— Нет, — качает головой Степа. — Я, когда нартами бегу, назад не оглядываюсь. Я вперед гляжу. Чего мне позади надо? Проехал — все видел. Вперед гляжу — так вот надо.

Он отхлебывает из фляги спирт. Приседает на корточки и, открыв рот, ловко кидает под язык снег. С шиком так словно деревенская модница семечки.

— Случай, однако, был, — закуривая, говорит Степан. — Прокурора в тайга вез. Большого, как ты. Тяжелого, оленей два раза ему менял. Устают олени. Шибко весу много. Прокурор кровь грел. Нарту ложился, стал ночевать. Аргиш ровный был, быстрый. Всего-то час бежать нам осталось в Инаригда. Прокурор — депутат, на собрание ехал. Прибежали. Я без парки был, в стеганке, заколел очень. Сразу в избу бежал. Брата просил: «Распрягай оленей, прокурора на собрание привез». Потом курил. Чай с братом пили. Вдруг приходит Алешка Попов. Говорит: «Товарища и гражданина прокурора привез?» — «Привез, говорю». — «Народ его в красном чуме ждет. Пора собрание начинать». — «Пора, говорю, чего не начинаете?» — «Прокурора нет». — «Как нет? Час вот уже прошел, как прибежали». Брат говорит: «Он к нам не заходил. Мы отдыхаем, чай пьем». — «А ты, когда оленей распрягал, его видел?» — спрашиваю у брата. «Он на нарте спал». — «Нет, — говорит брат, — не видел прокурора. Ты его, Степка, потерял. К нарте привязывал?» — «Нет. Я думал, прокурора привязывать нельзя!» — «Дурак, — говорит брат. — Тебя за большого этого человека народ теперь не заметит. Плохо тебе, Степка, будет». А Попов уже в клуб побежал, говорит каждому: «Степка гражданина-товарища прокурора-депутата потерял».

Мы тайга бежали, оленей ловили. Пять нарт запрягали. Спирт, водка, мяса брали, назад бежали. Прокурор под елкой сидел. Живой, но шибко замерз. Идти по аргашу не мог, шибко много на нем всякой лопатины надето было. А раздеться, чтобы налегке по следу идти, боялся. Что, если теряет след. Замерзнет налегке-то. Умный был человек. Под елкой сидел тихонечко. Ждал. Некурящий, а то бы костер завел. С костром лучше ждать. Меня не ругал. Замерз шибко. Потом ругал. Собрание на след день было. Всю ночь прокурора грели. Так что привяжись, однако, — советует Степа, заканчивая рассказ.

И снова через полчаса, как по хронометру:

— Эй, паря! Курить надо! Кровь греть надо!

Совсем непьющий у меня каюр. Даже странно.

Вот так и добрались мы до стойбища Макара Владимировича. Степа, едва успев отпрячь оленей, завалился в дальний угол чума и, сладко зевнув, объявил:

— Болеть буду.

Жена Макара Владимировича — худенькая, маленькая, сухая старушка с удивленно-поднятыми бровями на гладком не по летам лице (время так старательно стругало его, что и морщинки сняло, обтянув скулы и лоб тонкой орехового цвета продубленной кожей), вздула огонь в маленькой переносной железной печке, запалила керосиновую лампу без стекла и вышла на волю разложить костер подле чума — сготовить гостю какую-нито еду.

Я было запротестовал, ссылаясь на поздний час, на усталость, но Макар Владимирович погрозил пальцем:

— Нельзя этак! Нельзя.