Костер в ночи

Кто-то шумно швыряет пшеничные зерна
   на крышу,
их клюют второпях обезумевшие петухи;
густо сыплется дождь, и во мраке полуночном
   слышу,
как тяжелые капли колотят по краю стрехи.

Прорастают упавшие зерна колосьями

   длинными,
а средь них возникают, как дьявольские грибы,
волдыри черных зонтиков и над размытою
   глиною
проплывают во мгле будто волею черной волшбы.

Сыплет дождь из лукошек, отборной пшеницею

   полных,
и дерутся всю ночь петухи над летучим зерном,
а наутро является солнце, как желтый
   подсолнух,
что без семечек выклеванных поднялся за окном.

1925

Снег

На кручи крыш в их тесноте железной
и на асфальт бульваров городских
сойдет ли хоть однажды снег небесный,
подобно ангелу безгрешно тих
и лучезарен? Вряд ли!.. Дым тлетворный
над городом царит весь год, весь век.
Здесь и зима, наверно, будет черной,
здесь неизвестны ангелы и снег.
Он если и слетит с небес немых,
то лишь на срок, отмеренный минутками:
здесь, полицейскими и проститутками
растоптанный, он сгинет прокоптелым
от дыма, что из труб валит с утра…
И лишь в садах он остается белым, —
там, где играет детвора.

1929

Вечер

Бреду один по улицам, где вечер
над рдяно-красной черепицей кровель,
такой же рдяно-красный, догорает.
И, глядя на закат, я вспоминаю:
сейчас и над Неаполем он рдеет,
и блещут окна верхних этажей,
пылающие блики отражая,
и Неаполитанского залива
светлеют волны, тронутые ветром,
и зыблются, как на лугу трава,
и возвращаются мычащим стадом
в шумливый порт под вечер пароходы.
На набережной пестрая толпа
благословеньем провожает этот
минувший день, прожитый беззаботно,
но в той толпе меня теперь уж нет.

Закат сейчас горит и над Парижем.

Там запирают Люксембургский сад.
Труба звучит настойчиво и страстно,
и, словно на ее призыв протяжный,
нисходит сумрак в белые аллеи.
Толпа детей за сторожем идет
и слушает в молчаньи, в упоеньи
повелевающую песню меди,
и каждому хотелось бы поближе
к волшебному пробиться трубачу.
Из тех резных ворот, открытых настежь,
выходят люди весело и шумно,
но в их толпе меня теперь уж нет.

Зачем не можем мы одновременно

быть там и здесь, всегда и всюду, где
клокочет жизнь могуче и бескрайно?
Мы непреодолимо умираем,
вседневно умираем, исчезая
оттуда и отсюда — отовсюду,
пока совсем не сгинем наконец.

1930

Поэт