Костер

— Может, ты своему отцу приехал ставить? — сердито спросил Евдоким. — Тулуп сосновый он мне сколотит, как на погост провождать… Прислал на святки письмецо, — с Новым годом, пишет. Ему — новый, а кому старый… Смотри, в чем хожу!

Он опять, но уже невесело топнул ногами по тугой земле.

— Лапотки завидные, весеннего лыка, — с улыбкой одобрил Матвей.

Евдоким отвернулся, вздохнул.

— Вот и видать — деревней учен, городом переучен. Осенние лыки супротив весенних на десять дён носче… Да и не бывал я с осени в лесу. Внучат водил в орехи. По-стариковски.

Он поднял голову, взгляд его ярче блеснул слезой. Вздернутая кверху борода, совсем белая над кадыком, перисто зашевелилась, когда он пожевал губами, и стало видно, что у него почти нет зубов.

— А разве больше не гонишь дегтя? — спросил Матвей.

— Дался мне деготь! Сколько живу — чертом хожу. Пора, чай, отмыться.

Евдоким обернулся лицом к Матвею, щеки, виски, переносье сморщились у него от неожиданно задорной усмешки.

— На кой леший тебе деготь? Небось свою машину маслом смазываешь?.. И мы не плоше людей. Слышишь, за лесом трактор фукает? А телеги колхозные о трех колесах. Мазать-то нечего…

Подумав, он вымолвил самому себе: «Деготь!» — потом толкнул Матвея плечом и вдруг оживился.

— Дочь у меня в Калуге за слесарем. Хороший мужик. Бойкий до заработка — страсть! Домишко у него за Окой. Знаешь Калугу? Сейчас как через мост — выселки. Ну, при домишке огород. Корову держат… Так дочка обещает забрать меня с матерью к себе. От мужа, говорит, есть полное согласие. Хороший мужик, нероженый, а лучше сына, зять-то мой…

Матвей засмеялся.

— Выходит, тебе тоже неохота век вековать у себя в Дегтярях?

Евдоким глянул на него недоверчиво, но тотчас лицо его опять сморщилось, он рассмеялся частым, едва слышным кхеканьем, разинув пустой рот.

— Ты что же, малый, думал, хитрей молодых никого нету? Кхе-хе!

Они со смехом всматривались друг другу в глаза, довольные, что вполне высказались.

Помолчав и покашляв, Евдоким слегка привалился к Матвею, навел на свое лицо строгость, доверительно снизил голос:

— Чай-поди, самого тоже видал? В Москве-то?

— Видал. Когда еще на грузовом транспорте работал. С демонстрацией по Красной площади ехал, на трехтонке шар земной вез. С флагом. Ну, и близко вот так вот его видел.

— Как до Васильевых ворот? — показал Евдоким и, когда Матвей подтвердил, дважды покосился на ворота, прикидывая расстоянье.

— Ну как он?

— Что — как? — переспросил Матвей. — Помахал нам рукой, мы и поехали.

— Сами не помахали? Ему-то.

— Еще как!.. Я, конечно, дистанцию держал, за рулем сидел. В шару.

— В самом шару?

— Ага.

— А каким манером ты его из шара видал?

— Окошечко было. Не то я весь бы народ передавил. Разговор был серьезный, и Евдоким не торопился с вопросами, обдумывая, все ли сходится.

— Ну, а чтобы потолковать?.. Не приходилось?

— С кем это? — спросил Матвей, заглянув ему в пытливо сощуренные глаза.

— Ну про кого говорим! — вдруг нетерпеливо ответил Евдоким.

— Ишь чего захотел! — рассмеялся Матвей. Отворилась калитка, и оба они посмотрели назад.

Со двора, держась большой бородавчатой рукой за черную верею ворот, выглядывала старая женщина. Тяжелый подбородок, обросший пухом, оттягивал книзу ее челюсть, приоткрывая рот, и лицо ее казалось недоуменным.

— Вот, мать, — сказал Евдоким, — смотри, кто пожаловал. Не признаешь? Веригинский старшой.

— Поди-ка, — сказала женщина ровным басистым голосом, но не изменяя недоуменного выражения лица.

Так же как Евдоким, она изучила медленным взором одежду Матвея, посмотрела на чемоданчик, покачала головой и, отняв руку от вереи, сложила накрест под грудями крупные свои кисти.

— В сам деле ведь, никак — Матвей? — без всякого участия спросила она.

Веригин поднялся и, смутившись безразличием хозяйке, приветил ее:

— Здрасте, тетенька… как зовут — запамятовал.

— Москва память отшибет! — весело сказал Евдоким. — Ненилой зовут, по отечеству — как тебя.

— Извиняюсь, — поклонился ей Матвей. Она ответила ему поклоном.

— Из Москвы приехал сынок-то, — сказал Евдоким с оттенком гордости то ли за гостя, то ли за себя.

— Поди-ка, — повторила хозяйка.

— Чем будешь угощать-то, мать?

— Спасибо, я пойду. Вот только попить бы… — сказал Матвей и, подождав немного, добавил: — Водицы разрешите.

Ненила молча повернулась, ушла, калитка хлопнула за ней по столбу.

— Вот она какая… положение наше, — раздумчиво выговорил Евдоким и снова прихватил губами кончик бороды.

Матвей не понял его, но, находя, что промолчать неудобно и сказать нечего, согласился:

— Это конечно…

Ненила вынесла большой ковш воды. Принимая его из ее морщинистой, усыпанной бородавками руки, Матвей увидал свою руку с гладко натянутой по пястке кожей. Он перевел глаза на воду. Она была прозрачной. Ковш, наверно, заново вылудили совсем недавно, его дно серебристо светилось, и, когда Матвей начал пить, ему, как из зеркала, засмеялись из воды яркие глаза, и отражение лица его слегка качалось в ковше из стороны в сторону, пока вода, убывая, не успокоилась.