Кости Авалона

— Переживем? — В порыве гнева матушка обронила на землю край своей тяжелой мантии. — О, да, — если бы плоть могла питаться высокими мыслями да святым духом. Несчастный твой отец, пусть земля будет ему пухом; если он слышит сейчас твои речи…

Раздраженная, она гордо пересекла дорогу и вошла в раскрытые ворота нашего дома. По правде сказать, мой несчастный отец понял бы все как надо — он сам, бывало, рассказывал нам о грудах объедков с пиршественного стола покойного короля Генриха VIII.

Я остановился посреди улицы. В ясном сиянии ночи не было ни души, ни единого признака движения, ни тени хотя бы какой-нибудь вороватой лисицы. За замерзшими окнами соседей кое-где еще мерцали одинокие свечи. Особняки местных богачей располагались вдали от реки. Наш собственный дом — не из числа самых изящных — частично стоял на сваях из-за угрозы наводнений во время разлива.

— Матушка, — крикнул я, не сходя с места, — вы же знаете, что она не войдет в дом. Она никогда не входит.

Когда в последний раз я жил дома, осенью прошлого года, Елизавета со своей свитой остановилась возле наших ворот, я вышел встретить ее, и мы так и остались на улице. Я предложил ей войти в дом посмотреть мои книги, но она отказалась. Не было времени. Спешила назад. Неотложные королевские дела ожидали ее возвращения.

И все же, накорми мы всю многочисленную королевскую свиту, и нам пришлось бы целый месяц сидеть на одних сухарях с пивом.

— Джон… ты еще часть этого мира? — Мать развернулась в воротах — мантия всколыхнулась точно волнообразная тень. — Только на том основании, что до сих пор она не переступала порога нашего дома? А если в такой мороз ей захочется подкрепиться с пути и согреться горячим питьем? Кто скажет наверняка? — Она раздраженно фыркнула. — Уж не ты ли? Думаешь только о пище духовной.

Вот такая она, госпожа Джейн Ди, — вечно двух мнений о моем поприще.

И кто мог бы винить ее в этом?

После полуночи я дольше часа лежал с раскрытыми глазами в своей спальне, один из наших домашних котов урчал у меня в ногах. Я размышлял о природе времени и о том, как можно использовать его с большей пользой. Одной жизни всегда мало. Хрупкая вещь, мерцание свечи, только зажглась — и вот уже догорела. Если не затушили раньше времени по ошибке…

В Париже за неделю до моего отъезда все разговоры только и были, что об эликсире жизни. Я не верил в него. Если средство продлить наше существование и существует, то уж точно не в склянке под пробкой, но внутри нас самих. Когда меня в пятнадцать лет отправили в Кембридж, я решил, что самый простой способ выиграть время состоит в сокращении часов сна.

Я сознавал, что мне повезло попасть в колледж, поскольку мой батюшка вовсе не был таким богачом, каким желал казаться. И я слишком хорошо понимал, что мы жили в грозные времена и король, которому он служил, отличался суровым нравом и, точно громадный кузнечный мех, то веял теплом, то обдувал мертвенным холодом. Я определенно не питал ни малейших иллюзий о том, что мне будет позволено надолго остаться в Кембридже, а потому с головой погрузился в учебу, сократив сон почти до трех часов за ночь, и усталость отступила перед страстным рвением к знаниям.

Так что я по-прежнему могу работать много часов без сна, если требуется. Правда, теперь я больше склоняюсь к мысли, что причиной тому служит… одним словом, я немного побаиваюсь. Боюсь сна, боюсь этого пособника смерти. И боюсь сновидений, что выпускают на волю самые глубокие страхи.

Бам…

И пытались, посредством магии, убить или тяжело ранить Ее Величество…

Бам…

Взять его.

Я приподнялся в постели. Тяжело дыша.

Помилуй, Боже! Ведь теперь у нас другая королева.

Никаких обвинений против моего батюшки не выдвигалось, однако во время политической чистки при королеве Марии его протестантский уклон обошелся ему весьма дорого. У него отняли все, оставив лишь этот дом. К тому времени я стал почти знаменитостью в Европе благодаря своей образованности. В Париже собирались полные залы, и толпы стояли под открытыми окнами, чтобы послушать мои лекции о Евклиде. Именитые мужи приезжали ко мне в Лёвен за советом. Тогда как в Англии… Даже вернувшись в дом своей матери, я не мог позволить себе ни построить обсерваторию, ни содержать больше одной служанки. Эта страна все еще оставалась отсталой.

Следующим летом мне должно исполниться тридцать три года. Боже, мой земной путь, возможно, уже пройден наполовину, а столько всего еще осталось сделать, так много осталось узнать.