Костры на башнях

Карстен не трогался с места. Развалился на скамейке и ноги вытянул перед собой.

— Позови-ка мне лучше врача! — бросил он.

— Что так? — Роуфф перестал ухмыляться.

— Трясет что-то. Температура подскочила.

— Ну-у! Это ты брось. — Горт Роуфф, похоже, не поверил ему, воспринял сообщение с обиженным видом: что это ты, мол, разыгрываешь так бездарно!

— Не было, а теперь крутит! — говорил Карл раздраженно. — Болезнь не выбирает время. И желания твоего не спрашивает.

— А как же восхождение?

— Ничего. Думаю, переживу. Поведешь ты. Либо Грот.

— Ну-у! Это как скажет начальство. Не мне решать. Ты у нас первым номером стоишь.

— Решать тут нечего. Обстоятельства так складываются.

— А ты не разыгрываешь, случайно? — заподозрил Роуфф.

«И этот рвется на Эльбрус, рвется туда, как к самой заветной цели. Что же тянет его туда? Неужто хочет испытать себя, проверить волю, закалить характер? Ничего подобного! Славы хочет. Его не останавливает опасный путь, разреженный на большой высоте воздух».

— Ладно. Позови врача.

Прогремев башмаками, Роуфф ушел. И видать, поднялось настроение у него — насвистывал мотив походной песни.

В конце января тридцать третьего года отец Карла, усталый и печальный, чуть прихрамывая на раненую ногу, которую прострелили ему в первой мировой войне на Восточном фронте, поздно вечером переступил порог дома. Он долго мылся под краном, словно не хотел показываться на глаза домочадцам. Мать, как всегда, поднесла отцу чистое полотенце и, ласково взглянув на него, мгновенно установила, что он не в духе. Спросила: здоров ли? Это было для матери главным, поскольку настроение дело преходящее, а болезнь не всякая проходит бесследно. Отец, перехватив ее взгляд, как будто понял, что нарушил семейную традицию, не поцеловал ее в щеку, как это делал всегда, возвращаясь с работы. Спохватился, виновато промолвил: «Ничего, мать».

Позже, когда мать и сестренка, года на три младше Карла, улеглись спать, отец решился поговорить с сыном, с которым всегда был откровенным. В Берлине, сказал он, творится что-то невообразимое, люди в смятений: что происходит? Рейхспрезидент фельдмаршал Гинденбург назначил главой правительства Адольфа Гитлера, предводителя нацистов, бывшего венского бродягу, которого сам же еще недавно насмешливо называл «ефрейтором». Неискушенные немцы, продолжал отец, не верят: возможно ли такое? Дорого же обойдется германскому народу столь легкомысленное отношение к своей судьбе. По улицам уже шагают колонны штурмовиков, украшенные вызывающей свастикой. Наступает страшная пора, сын. Будь осторожен, смотри. И тебя могут втянуть… Стоит один раз оступиться, и тогда ни за что потом не отмыться. Я верю тебе, Карл, но тем не менее еще и еще раз призываю: будь осторожен!

Карл учился на третьем курсе медицинского института, а в свободное от занятий время занимался спортом. Студенты, те кто придерживался нацистских взглядов, и его пытались завербовать, однако Карл не поддавался, держался от них в стороне.

Отец стал взволнованно рассуждать: говорят, каждый народ достоин, мол, своего правителя. Но скажи, сын, все ли мы одобряем то, что творится нынче в Германии? Нет. И он тут же приводил веские аргументы: народ Гитлера не выбирал. Большинство не за него! В тридцать втором году на выборах нацисты потеряли два миллиона голосов. А рабочие партии, кстати, собрали тогда на полтора миллиона больше. Как же тогда Гитлеру удалось обмануть народ? Во-первых, с помощью заговора. Промышленники и банковские магнаты — Тиссен, Крупп, Шахт, Шредер настояли, чтобы Гитлера сделать главой государства, который в свою очередь проводил бы выгодную им политику. Во-вторых, мы, дисциплинированные немцы, вовремя не затрубили тревогу, не поднялись против такого нарушения наших гражданских прав. В итоге победили фашисты…

Уже через месяц после той беседы с отцом начались провокации — нацисты подожгли рейхстаг, обвинив в этом неугодных им коммунистов. Вслед за этим потянулись массовые аресты ни в чем не повинных людей, затем расстрелы.

После окончания берлинского института Карл продолжал увлекаться больше альпинизмом, нежели медициной, сторонился политики. И отец считал, что это даже лучше. Единственный раз попытался воспрепятствовать ему, когда Карл отправлялся на Кавказ штурмовать Эльбрус — он тревожился, как бы сына не отправили с каким-нибудь шпионским заданием. «Просто так тебя в Россию не отправят!» — высказался он начистоту. Карл стал защищаться: я не шпион, я — спортсмен. И заверил отца в том, что скорее откажется от поездки, о которой столько мечтал, чем согласится поступить против своей совести.