Костры на башнях

Все, кажется, складывалось так, как задумал Карл — ему удалось избежать восхождения, тем не менее он не ощущал почему-то полного удовлетворения. То, что он сделал, всего лишь трусость, но не смелый отнюдь поступок. «Трусость? Да! И это после стольких волнений, тревог, испытаний, боли, наконец? Испугался за себя. Что отец подумает? Одобрит или осудит? Может, скажет: вся твоя спортивная миссия заключалась в том, чтобы водрузить на вершине штандарт выжившего из ума неврастеника, стоило ли рисковать ради этого?.. Следовательно, наступит день возмездия? Непременно! Скажут: какое тебе дело до чужих гор! Тебе позволили однажды подняться на самую высокую кавказскую вершину, помогли бескорыстно и от души, чтобы ты смог испытать свою смелость, удовлетворить свое тщеславие. И в благодарность… Достаточно. Тут все ясно. Неясно другое. Что же дальше? Начало, только начало положено. Сделан, может быть, первый, самый незначительный, самый робкий шаг. А в чем будет заключаться весь путь? Путь? Да. Первый, второй, третий — все, вместе взятые, шаги в конечном итоге составят путь. Готов ли ты, Карл, решиться на более смелый поступок?»

— Ну, дружище, я искренне тебе сочувствую. Не повезло тебе жестоко. Такая блестящая возможность прославиться — стать национальным героем Германии. А слава досталась какому-то неизвестному альпинисту, — говорил Конрад, а на самом же деле в душе радовался: случилось именно так, как он хотел. Да и сколько времени этому удачливому спортсмену будет сопутствовать успех! — Послушай, что пишут: «Отряд под командованием капитана Грота в бушующую снежную бурю водрузил на Эльбрусе военный флаг и вымпел «Эдельвейс». Капитан Грот награжден Рыцарским крестом, а каждый его подопечный — Железным крестом. Да, Карл, твоей славой воспользовался другой. Какие почести! Крепко повезло Гроту.

«Упаси бог от такой популярности, — подумал Карл. — Клеймо на всю жизнь. От такой славы не отмоются и дети, и внуки».

— Но ничего, — продолжал Эбнер, не обращая внимания на притихшего Карстена, — у тебя есть возможность отличиться в другом. Предстоит не менее ответственная операция. И престижная, можешь не сомневаться. Поведешь на побережье Черного моря через перевал наши лучшие части. Кстати, побываешь в высокогорном селе Лариса, где тебя исцелил тот горский знахарь. Блестящая перспектива!

Карл горько усмехнулся.

— Что ты на это скажешь?

Не слышу бодрого ответа.

— Если не подведет нога, — с усталым равнодушием ответил он.

Вошел дежурный. И отвлек Эбнера.

— Господин Таран просит принять его. Говорит, дело чрезвычайной важности.

— Пусти его, — бросил Конрад недовольно, а когда дежурный скрылся за дверью, обратился к Карстену: — Побудь, пожалуйста, в соседней комнате. Потом мы продолжим разговор.

Карл удалился в соседнюю комнату, непроизвольно повторив странную фамилию: Таран. «Кто бы это мог быть? Определенно, осведомитель Эбнера, — решил он. — Явился, очевидно, с важной информацией».

Карл остановился у неприкрытой двери, сквозь зазор которой можно было услышать и даже рассмотреть гостя. Карстен никогда не отличался любопытством, но сегодня почувствовал сердцем, что должен поступить наперекор привычке — взглянуть на этого самого Тарана и послушать его.

Длинные черные волосы не держались на голове Азамата, рассыпались, прикрывая лоб, но ему было не до прически.

— Господин Таран, я вас уже предупреждал, — сухо встретил его Конрад, — без вызова никогда сюда не являйтесь.

— Я понимаю, господин уполномоченный, — оправдывался Азамат. — Но дело, не терпит промедления. Я в опасности… И все может провалиться.

— Успокойтесь, — сощурился Конрад брезгливо. — И говорите толком. Самую суть. Эмоции отбросьте. Садитесь.

Азамат садиться отказался. Он никак не мог собраться с мыслями, переступал с ноги на ногу в нервном возбуждении. Чабахан, ласковая, уступчивая сестренка, с врожденным пороком сердца, превратилась неожиданно в неуправляемую неврастеничку — может погубить родного брата из-за своего слепого патриотизма.

После того как ее освободили, она закрылась в своей комнате. Вполне возможно, что с матерью Чабахан о чем-либо и говорила, но с ним, братом, упорно не желала беседовать. Ни на один его вопрос она не ответила, зато обозленно вымолвила:

— Я долго думала и поняла…

— Что ты поняла? Говори яснее, — забеспокоился он, почувствовав, что надвигается беда.

— После того как приехал дядька, ты стал совсем другим. Ссора с матерью, и вообще… Ты, ты… Меня отпускают, а Заиру — нет. Почему тебя назначили директором школы?

— Тебя это не касается. Так нужно.

— А знаешь, что сказал дежурный фриц: тебя отпускайт, а это упрямая горянка отправляйт лагер. — Она подражала немцу. — Так на меня посмотрел, как будто я им чем-то помогла.

— Ты соображаешь, что говоришь?

— Да, соображаю. По всем дворам фашисты шастали, как голодные собаки. Забирали последнее, что было у людей. У тети Маши увели козу. Оставили детей без молока. А к нам… к нам даже не зашли…