Костры на башнях

— Это ты зря, — не смутился сержант. — В Казбеги, в селе, на самой верхотуре братья-греки построили огромную церковь — стоит века! А в ней грамма раствора нет. Понял? А мы… От нас никто не требует красоты, нам нужно, чтобы было надежно. Подгоним камни так, что никакая зараза не возьмет. С тобой вдвоем будем кладку готовить, не волнуйся. Остальные будут рыть траншею от крайней башни до дзота. До утра все должно быть готово.

— Теперь все понятно — ожидается бой! — сообразил Измаилов, когда все вышли из башни.

— Да, Зелимхан, ты угадал. Немцы, похоже, хотят пройти наверх, к селу Лариса. А здесь сделать это лучше всего. Нам надо быть готовым дать им бой.

— Командир думает, что одним отделением мы сможем удержать целое немецкое войско? — вроде бы в шутку произнес Никола, задерживаясь у башни. — А где же подмога?

— С такими орлами и без подмоги обойдемся.

— Можно, конечно, и постоять… Да не окажемся ли мы в роли моськи, которая лаяла на слона?

— Нас здесь для чего держат? — не сдержался обычно спокойный, молчаливый Измаилов. — Чтоб анекдоты травили? Или для того, чтобы выполнять боевую задачу? Пока наши руки держат автомат и голова на плечах, не сдадим позиции. А потом видно будет.

— Правильно! — жарко подхватил Аргуданов, словно решительная и своевременная поддержка Зелимхана прибавила ему уверенности. — Мы теперь не простое ополчение. Мы — настоящие солдаты! Война научила нас соображать. Так что покажем немцам свою тактику. Век будут помнить. Боеприпасы будем расходовать экономно. А на верху скалы установим нашу горную артиллерию…

Бойцы, естественно, были в недоумении: то ли смеяться, то ли удивляться — не иначе как заносит командира отделения. О какой артиллерии он ведет речь?

Сержант, видя их недоумение, улыбнулся:

— Сейчас все объясню. Натаскаем больших камней. Вон их сколько вокруг нас. Закрепим на бревнах. Деревья есть. Как только приблизятся к нам немецкие машины, хорошенький обвал им организуем…

Глава девятая

В какой уже раз вызывали Таню на допрос. Она слышала, да и раньше в газетах не раз писали о том, что фашисты зверски измываются над ни в чем не повинными людьми. Однако ее не пытали, словно верили, что она не сможет долго продержаться и выболтает все, что знает и даже чего не знает, на очередном допросе. Каждый раз, когда ее вызывали и вели по темному, как штольня, коридору, она говорила себе: «Ну, держись, Танюха! Не подкачай, не разревись от боли, собери все силы в кулак». И она внушала себе, что надо в тяжкие, невыносимые минуты пыток обзывать палачей, проклинать их всячески — пусть стреляют, сволочи! Лучше смерть, чем пытки.

Первый раз ее держали в одиночной камере, а в соседней пытали женщину — крики доносились ужасные. Женщина так кричала, что кровь стыла в жилах Тани. Господи! Что они с ней делают, изверги?! Минут через десять — пятнадцать, когда наступила мертвая тишина, повели туда а Таню. В дверях они встретились: это была совсем молоденькая, тонкая, как тростинка, девушка. Изо рта у бедняжки шла кровь, платье на ней было разорвано, свежие кровавые следы виднелись на оголенных плечах. Два гестаповца держали ее под руки, девушка не могла идти, ноги ее подкашивались, глаза застыли в безумном ужасе.

Таня с трудом справилась с тошнотой, вошла в комнату, глянула на палача — что это за зверь такой! Следователь, тот, что должен был ее допрашивать, сидел за столом с сигаретой в руке: перетрудился, гад, как же! — перекуривал. Лицо его не было свирепым, как предполагала Таня, напротив — лицо его было холеным, благообразным, и это удивило ее, даже разочаровало. Он был в белой рубашке, в галстуке, в темном кителе с повязкой со свастикой на рукаве. В темном углу, устало откинувшись на спинку стула, сидел еще один тип. «Ага, — сообразила Таня, — этот, что напротив сидит, будет мирно расспрашивать, а тот, другой, станет кости ломать. В паре работают».

Следователь, усадив Таню напротив, долго и внимательно ее рассматривал. И она смотрела ему в глаза — неужто и он из крови и плоти людской?! И разве ей понять, о чем он думает, этот благообразный на вид фашист? Есть ли у него обычные человеческие чувства?

— Прохорова? — спросил он.

Таня, тревожно замеревшая на стуле, ответила не сразу.

— Да, Прохорова.

— Вы замужем?

— Да.

— Кто ваш муж?

— Как кто?

— Где и кем работал? Как фамилия, имя?

— Прохоров… Александр… А зачем вам? — спохватилась Таня, чем-то подозрительными показались ей слишком простые вопросы: может быть, волнуясь, она не замечает подвоха?

— Рассказывайте о нем, — с подкупающей простотой предлагал фашист и убирал с подчеркнутой галантностью сигарету в сторону, чтобы не дымила ей в лицо. — Говорите. О работе, обо всем.

— Что рассказывать? — сердилась Таня, не зная, как вести себя: вроде бы ничего важного не станет выдавать, а язык едва поворачивается, совсем не хочет отвечать. — Работал на шахте. Рабочим…

— Он воюет здесь, в горах?

Таню удивил вопрос.

— Не знаю, — поспешила ответить она, но еще больше выдала себя — никак не могла справиться с волнением. — Может быть, в горах. Откуда мне знать.