Костры на башнях

Фашист улыбнулся, как будто вздумал с ней заигрывать.

— Вы напрасно волнуетесь. Отвечайте спокойно. Рассказывайте о муже, о себе. Как вы познакомились, как вы жили с Прохоровым. Мне все интересно. И не надо волноваться.

— Вам-то зачем про нашу жизнь знать? — Таня невзначай повернулась к притаившемуся в темном углу другому фашистскому инквизитору — его присутствие нагоняло на нее страх.

— Интересно, все интересно, — на холеном лице немца прорезалась снисходительная улыбка, и тонкие морщины поползли от широкого рта по гладко выбритому лицу, как разводы по воде, когда бросишь камень и потревожишь ее гладкую поверхность.

— Как все, так и мы. Жили, здравствовали…

«Что это он разговаривает со мной, как с дурехой? — спохватилась она. — Что темнит?»

— Вас не ваша жизнь интересует. Не для этого явились к нам непрошенно. Время теряете. Ничего не выйдет.

— Вот как, — отметил он вроде бы с удовлетворением. — А я считал, что мы побеседуем по душам. Тогда поговорим в другой раз.

— Нет-нет! — тревожно поспешила отказаться Таня. — В другой раз будет то же самое. Спрашивайте сейчас. Закончим…

— Мне нужно ваше полное доверие, — мягко заметил немец. — Иначе разговор не получится. Я хочу, чтобы вы мне поверили и рассказали о себе, о муже. Все, что вы знаете. Но лучше поговорим в другой раз, когда вы успокоитесь.

В другой раз он снова расспрашивал о муже, даже об интимной жизни. Он так и спросил ее: вы, мол, хорошо жили, с мужем, любили его? Таня терялась в догадках, что нужно следователю, нервы ее натянулись как струны. Ей казалось, что она не выдержит и вот-вот раскричится. Господи! Что ему нужно от нее? Какое ему дело: хорошо ли ей бывало с Сашей? Есть ли у нее от него дети? Нет! Тогда почему нет детей? Кто в этом виноват? Были ли они друг с другом откровенны, доверяли ли друг другу самое сокровенное? Господи! Ни одного путного вопроса. Он будто нарочно расспрашивал о таком, чтобы вывести ее из себя. Неужто и ту бедняжку о таких глупостях расспрашивал? И Маргариту Филипповну, и других? Или к каждому арестованному у него другой подход?

Что же хотят от нее фашисты? Неужто снова станут расспрашивать о муже? Уж очень подозрительным кажется их интерес к Прохорову. Да не попался ли Саша в плен, не наболтал чего лишнего от страха? От такой догадки духом упала.

— Шнель! Шнель! — поторапливал конвойный.

— Чего толкаешься? — огрызнулась Таня.

А через минуту ее ввели в знакомую комнату.

— Сегодня будем говорить начистоту? — начал следователь, с невозмутимым спокойствием допрашивающий ее каждый раз. А второй фашистский инквизитор присутствовал на своем привычном месте, как дамоклов меч, для острастки.

Таня вымученно вздохнула: «Долго ли будет продолжаться одно и то же? Чего медлит? Спрашивал бы конкретно, чего хочет от меня?»

— Хорошо, тогда я скажу. — Лицо его стало строгим, холодным. — Ваш муж, Александр Прохоров, сообщил нам, что вы учительница… Вы — коммунист? — спросил он вдруг и преднамеренно замолчал, испытывая особое удовольствие от того, что молодая женщина мгновенно поменялась в лице: «Значит, верно, Саша попал в плен».

Таня поднялась, казалось, намеревалась броситься на него и схватить за горло.

— Не-ет! — вскрикнула она; лицо ее перекосилось от ненависти и боли. — Не-ет! — Она рухнула на стул в обмороке.

Перепала работа и второму фашисту, он поднес воду в кружке, постоял, похлопал Таню по щеке — несильно, приводя в чувство. Таня сделала глоток, другой, холодная вода привела ее в чувство.

— Я забыл вас предупредить, — продолжал немец допрос. — Советские войска в горах разбиты, ваш муж попал в плен.

— Можете не продолжать. Я вам все равно не верю. Мой муж… Что вы знаете о нем? Ничего.

— Вы так считаете? — усмехнулся немец — его забавляла уверенность женщины.

— Он ничего вам не скажет. Ничего! Ничего! Вы не сможете его запугать. Не старайтесь.

— Похвально! Очень похвально, что так уверены в муже. Гут, — как бы самому себе заметил немец и встал, прошелся на небольшом пятачке у стола. — Наверно, любите? — спросил он так, будто завидовал. — Гут! Это хорошо. — Он вдруг стал применять в разговоре немецкие слова, и в голосе его стало просачиваться легкое волнение. — Зер гут! — Немец, думая о чем-то своем, напряженно смотру перед собой.

Таня растерялась, ничего уже не понимая: поведение немца показалось странным. Она была уверена, что немец тянет время, готовя ей ловушку: заморочит ей голову хитросплетенной речью, а потом поймает на неосторожном слове. Но что ему известно? Что фашисты вообще могут знать о ней, Маргарите Филипповне, о друзьях-товарищах? Треплется немец. Ловит ее, как наивную простушку. Однако кто-то все-таки их выдал. Кто же?

А немец все молчал. Как нужна была сейчас Тане Маргарита Филипповна! Подсказала бы, как себя вести, посоветовала. Только бы не запутаться в паутине, свитой этим черным, кровожадным пауком. Ишь гадина, даже Сашу впутал! Может быть, поэтому с самого начала о нем расспрашивал?