Костры на башнях

Надю офицер рассматривал подольше, сравнивал ее лицо с фотографией на паспорте, и в вещах ее стали ковыряться. Вначале проверили чемодан — он привлек их внимание, очевидно, тем, что новый и большой. В нем сверху был аккуратно уложен серого цвета костюм Виктора — совсем еще новый, сшили перед самой войной. Немцы взяли пиджак, полезли в карманы. Вывернули их, но ничего не нашли. Просмотрев тщательно содержимое чемодана, немцы закрыли его и отложили к другим вещам, которые складывали в стороне.

Надя, бледная и напуганная, тут вовсе опешила, она не знала, как ей быть. Протестовать или смириться? Эти звери на все способны. Больше всего ей жаль костюм Виктора, да и все ее белье, и платья были в чемодане.

Офицер тем временем с усердием проверял сумку, здесь были в основном вещи Алексея.

— Что вы ищете?! — прорвало Надю. — В сумке белье ребенка.

Офицер посмотрел на нее грозно и продолжил осмотр. На самом дне сумки лежал альбом, резким рывком немец вытащил его, из него выпала при этом фотография. Это была фотография Алексея Викторовича Соколова. На ней он в гимнастерке, с орденом Красного Знамени на груди.

— Комиссар?! — гаркнул офицер.

Алексей бросился поднять фотографию, но офицер схватил его за воротник рубашки и оттащил в сторону.

— Отдайте! Это мой дедушка! — вскрикнул Алексей и, плача, уткнулся матери в подол.

Надя опустила руки на вздрагивающие плечи сына.

— Вернут… — Она сама едва сдерживала слезы.

Офицер сердито и с неприязнью полистал альбом, бросил его на дно сумки.

— Коммунист! — указал он на нее.

Автоматчики тотчас оттеснили Надю с Алексеем в сторону.

Глава девятая

В августе, в страдную нору, особо благоухают кавказские сады и вместе с рассветным испарением из дворов, обнесенных невысокими заборами, струится обычно густой аромат яблок, груш и других южных плодов. Но Амирхану Татарханову в нос ударила горькая гарь от чадящих развалин окрестных домов. Разрушенный бомбами город погрузился в печальную тишь. Жизнь, кажется, покинула эти места.

«Вот он, ваш бесславный исход, голодранцы, — оценил с холодным презрением Амирхан Татарханов, мужчина еще не старый, по-прежнему сухопарый, но с заметной проседью в густой шевелюре. — Уж лучше сдали бы страну подобру-поздорову и не терзали ее понапрасну…»

Он шел не спеша, размеренно, легко нес толстую сумку. В глаза ему бросались чернеющие, точно покрытые копотью, деревья, тянувшиеся по обе стороны неширокой улицы. Узнавались и не узнавались ему родные места: многое изменилось за те годы, что он здесь не был. Сколько раз снился на чужбине дорогой с детства, любимый край! Сколько раз в мечтах своих он совершал путь по улицам родного города, расположенного в живописном месте, в окружении гор, зелени и шумной горной реки. Они-то оставались прежними, потому что они неистребимы. И это дорого ему. А дома можно восстановить, построить новые, еще более красивые.

Татарханов приостановился, на висках выступил пот, он вытер его платком. Неожиданно закололо в левом боку от нехорошего предчувствия — неужто родных его людей постигло несчастье? Нет-нет! Не может того быть!

Он, завернув за угол, немного успокоился: дома в глухой улочке были невредимыми.

…Азамат потерянно стоял посреди комнаты, не зная, как ему поступить. Дверь прочно охраняла Мадина, мать его, слезно уговаривающая сына воздержаться от опасного шага: он собрался идти в горы. Она же не отпускала его и приводила различного рода оправдания. Даже такие:

— Ты подумай хорошенько. У тебя сестра, всевышний не дал ей крепкого здоровья. И у меня сегодня есть силы, а завтра — нет. На кого оставим Чабахан? На тебя одна надежда. Будет под твоим присмотром. Или я напрасно надеюсь? Послушай, сынок, Асхат и Махар крепкие парни. Тебе ли с ними тягаться? Посмотри, какой ты бледный.

— Эх, мама, о чем ты говоришь? — Наивные доводы матери не очень сердили его. — Почти все мужчины ушли из города. Кто знает, что меня здесь ждет. Скажут, что я специально остался.

— Тебе винить себя не за что. — Мать его продолжала настаивать на своем. — Всевышний не дал тебе крепкое сердце. Тебя освободили. Скажи, что плохого я тебе советую? Хочу спасти от смерти единственного сына. Или у меня нет такого права?!

— Чудная ты, — вымолвил он с досадой. — А ты не подумала, что фашисты не станут интересоваться моим здоровьем. Иди, скажут, на фронт, да заставят оружие повернуть против своих. Что тогда ты скажешь?

— Придумываешь всякое такое, чтобы убить меня горем. Мужа потеряла. Теперь ты… Если моих слез тебе мало — иди. Вот она, дверь. Открывай и уходи. И все пусть гибнет. Зачем мне такая жизнь без тебя. Одна радость была, и ту отнимают…

Она отвернулась от сына и отошла от двери.

Азамат нагнулся, чтобы взять вещмешок, лежащий у его ног. Он понимал, что должен уйти, неведомая сила влекла его — уходи скорее! Но снова замешкался, чтобы попытаться напоследок утешить мать — не оставлять же ее в таком состоянии?!

— Не надо, мама. Мне трудно уйти так. Будет лучше, поверь.

В этот миг послышался стук в окно. Азамат застыл о вещмешком в руке, лицо его побелело.