Котовский

— Конечно, приходится, а то бы я ни в жисть не воевал, — рассуждал он, подшивая уздечку. — Война — занятие разрушительное, а я плотник, я строить люблю. Но, по-моему, так: ежели ты уж начал воевать, то воюй прилежно и с пользой для отечества. Надо хорошо воевать. А конь у тебя никудышный, что правда, то правда. Он… как бы тебе это правильно обсказать… он вроде как мужик, которого напасти одолели. Был у нас на деревне такой. Ну просто удивительно, сколько несчастьев выпало человеку! Он и тонул, его и волк брал. Раза три нищал от пожара. Только поправляться начнет — беда бедованная раз его по темечку! Женился — баба в родах померла. Сына вырастил — сына в тюрьму взяли. И все так. Если падеж начался, у него у первого корова падает. Случись недород — у кого, у кого, а у него в поле ни былинки. Пришел как-то ко мне. Смотри, говорит, на меня, сват Савелий. Я, говорит, всю Россию в своем лице представляю, вся Россия такая несчастная. А потом пошел и повесился на сеновале.

Были у Савелия на все случаи такие притчи и примеры из жизни. Большей частью это были невеселые истории. Рассказывал он их певучим, приятным голосом, и сам он был благообразен: волосы расчесывал на прямой пробор, светлая бородка у него была реденькая, но аккуратная, глаза бледно-бледно-голубые, почти бесцветные. У него была иконописная, скитская красота. Казалось, дай ему посошок — пойдет он странствовать, никуда не спеша и умиляясь на красоты природы.

На что уж, кажется, любил Котовского Миша Марков, любил как отца, как учителя, как только может любить и обожать юноша такого героя. И все же понимать по-настоящему Котовского научил его Савелий.

— Это всегда, — говорил он, — для настоящего дела настоящий водитель найдется. Выищется, народная волна поднимет. Вот и наш командир такой: для победы он нужен, чтобы гнать врагов-басурманов, рубить их, окаянных, да так, чтобы и впредь было неповадно.

Слушал эти слова и Иван Белоусов: он тоже часто захаживал и страсть как любил речи Савелия.

— Командир наш в рубашке родился, — сказал он, — удача ему идет!

— Э, браток! Счастье не конь, хомута не наденешь. Вот заприметил я: командир наш всегда, когда ни поглядишь, правую руку то крепко в кулак сожмет, то разожмет. Сам разговаривает, ну, там, приказания дает или так о чем, а рука работает. Как ты думаешь, зачем бы это? А?

— Зачем! Привычка, стадо быть. У каждого какая-нибудь своя привычка есть, очень даже просто.

— Привычка? Привычка не рукавичка, на гвоздь не наденешь! Нет, брат, не в привычке дело. Упорство у него. Решил он, к примеру, добиться, чтобы рука у него исключительной силы была, чтобы рубить — так намертво. Понял? И начинает он делать упражнения для руки, в мускуле силу развивает. И становится его рука железной.

— Скажи, пожалуйста!

— И так он во всем. Каждую жилку, каждое сухожилие, каждую думу, каждую каплю крови для основного, для самого важного в жизни приспосабливает. Не разбрасывается туда-сюда, а все бьет в одну точку. Вот и получается — удача! Удачу-то он, как кузнец, молотом выковывает! Изготовляет он удачу в поте и труде.

Вся бригада, все любили Котовского, каждый, не задумываясь, отдал бы за него свою жизнь. Каждый верил в него и понимал, что действует он так, чтобы вернее сразить врага и уберечь своих. Любили Котовского молча безрассудно и безоговорочно. А вот объяснить, что они ценят в Котовском, это сумел всех толковее сделать Савелий Кожевников, незамысловатый, казалось бы, простецкий пензенский мужичок.

Марков, вслушиваясь в его рассуждения, учился оценивать различные явления жизни.

— Дядя Савелий, — говорил он запальчиво и заранее отвергая возражения, — почему люди живут как бог на душу положит, не задумываясь, не вникая?

— Люди! — откладывает шитье и всплескивает руками Савелий. — Люди революцию сделали, вот тебе и не задумываясь! Чего люди хотят! Хотят до крика истошного, до кровавых горьких слез, до боли сердечной хорошей жизни, хоть махонький кусочек жизни такой урвать. А все нет его, счастья-то настоящего, добывать его надо! Как добывать? Смертию смерть поправ, добывать! Страдальцы большие люди-то. Жалко мне их, вот все нутро изболит иной раз, думаючи о них.

— Так как же быть-то, дядя Савелий? Завоюем счастье?

— Обязательно. А как бы ты думал? Опять я на командира нашего, на Григория Ивановича, укажу. Как считаешь, счастлив он? Али нет?

— Конечно, счастлив! Еще бы! Такая жизнь!

— А какая? Давай разберемся. Я ведь много слышал, и о нем что говорили и сам он что рассказывал. Давай разберемся, что тут к чему, сынок. Набрели на одного счастливого человека, давай поглядим, откуда же он счастья понабрал. Может, чужую долю присвоил? Ты, никак, земляком ему приходишься? Отец его в Ганчештах жил. Говорят, там сельчане внизу, в долине, жмутся, а на горе высоченной, в самом поднебесье, стоит дворец невиданной красоты, и в том дворце живет богатый-пребогатый князь Манук-бей. И все земли вокруг — все принадлежат князю Манук-бею. И людишки все ему подвластны, потому — состоят у него в услужении.

— Правда, — пробормотал Миша, — я что-то слышал про Манук-бея.