Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Приписка: Посмешили рассуждения об ушах, отдавленных медведем. Хорошо.

История эта осталась далеко в прошлом, мои тогдашние горячность и боевой задор кажутся сейчас едва ли не дворовыми играми. И самое печальное — умер Юрий Коваль, и заменить его пока некому. Такие, как он, писатели приходят в литературу редко. Раз в полвека, не чаще. А его письмо для меня — неважно, что в нем написано, — как старинная фотокарточка, как билет в счастливую страну детства, как напоминание о высоком труде писателя и уважении к человеку, который дарит нам веселые и умные книги.

Виктор Ерофеев. Смерть писателя К

Плейбои тоже смертны, и если мне скажут, что смерть — не плейбойская тема, я повторю то, что я только что сейчас сказал. Впрочем, речь пойдет не о смерти плейбоя. Вернее, нет, в молодости он все-таки был плейбоем, или хотя бы отчасти. Много лет назад, когда мы с ним познакомились, я часто видел его в мастерской двух веселых полуавангардистских скульпторов, с гитарой в руке, поющим слегка неприличные песенки в окружении бутылок и женщин. В том кругу заниматься сексом называлось оказывать скорую помощь, и он тоже, кажется, ее нередко оказывал. Они срывались резко и исчезали — хохоча, вместе с женщинами, а я ехал на троллейбусе домой — я был для них еще маленьким.

Потом все переменилось. Писатель К (назовем его так), который вступил в мутные воды отечественной литературы лет на десять раньше меня, усомнился в своем плейбойском призвании, а может быть, оно никогда и не было его призванием. Он как-то не то что замкнулся в себе, не то что уединился, но задумался о правде и добре, как, может быть, и полагается русскому писателю. Он меньше стал ходить по мастерским, а больше — в лес, за грибами, за свежим воздухом, за свежими мыслями. Он сам посвежел и стал чуть ли не розовощеким, с мягкими, приятными глазами.

А тут в литературе, вообще у нас в культуре, где-то на из лете 70-х годов произошло размежевание: одни пошли навстречу Ядреной Фене — так назывался один из моих ранних рассказов — то есть навстречу, если хотите, словесной вакханалии, может быть, даже наркомании зла, а другие — мои же сверстники — решили прижаться скорее к добру, к идеалу.

Среди последних оказался и писатель К Он был талантливым человеком и, наверное, не зря нашел себя в детской литературе, потому что в детской литературе быть добрым писателем необходимо по определению.

И так начались параллельные жизни в культуре, никакого соревнования в сущности не было, но возникло противостояние и в связи с этим очень много всяких моральных проблем. Писатель К никогда не писал обо мне, что я сатанист и порнограф, как это не раз случалось с его товарищами по доброй литературе, но, по-моему, в душе он был заодно с ними. Когда мы с ним все случайней и случайней встречались, он радушно выбрасывал вперед свою теплую руку, но в глазах у него было все меньше и меньше радушия, и никакой радости от встреч он не испытывал. При этом он действительно был замечательно талантлив, и когда мое поколение родило детей, то, за редкими исключениями, все читали детям его добрые книжки, и дети становились его горячими поклонниками и требовали еще и еще.

Впрочем, как-то раз, в предбаннике ЦДЛ, он изменил своей привычке быть равнодушным к нашей встрече и даже похлопал меня по плечу, и мы вспомнили мастерскую и даже немножко — ну не всплакнули, но растрогались. Но, по-моему, в его неожиданном поведении, во-первых, было что-то несомненно ликероводочное, а во-вторых, даже

несколько корыстное, потому что он потащил меня знакомить с какой-то красивой молодой дамой, а та, кажется, была моей благосклонной читательницей и одновременно мечтой его жизни.

Теплая встреча ничего не изменила по существу, и когда нам снова довелось встретиться, писатель К посмотрел на меня совсем холодно. Он во мне больше не нуждался. Однако подлая жизнь поставила нас еще раз в странные отношения. Во время перестройки детские книжки вышли из моды — во всяком случае, издательства перестали их печатать в прежних объемах, и вообще вся литература добра провисла. Зато русский постмодерн оказался созвучен каким-то всемирным настроениям, и его стали печатать повсюду, и меня тоже. Сатанисты купили себе машины, а добрые писатели продолжали ездить на метро. Сатанисты изъездили мир и увидели многое, а добрые писатели продолжали ходить в лес по грибы. Казалось, божественной справедливости настал конец. В конце концов, писатель К попросил некую писательскую комиссию выделить ему какое-то пособие по бедности, и, по-моему, ему было не по себе, когда он узнал, что я тоже член этой комиссии. Он, естественно, получил пособие, но сама просьба о пособии уже задела и меня — в плане философском. И мне захотелось вызвать его на мужской разговор, но только так, чтобы он не обиделся, и с ним как-нибудь объясниться, и рассказать ему, что… поделиться… да вот только чем?