Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Пройдет немало лет, прежде чем морские вулканы создадут новые пергаментные острова и их индивидуальные формы пышно расцветут и сливовыми розами, и пальмами с произрастающими на них иксами и игреками. Но пока остров Каннибалов один единственный и его украшает весьма скромненькая океаническая флора.

«Кокосовые пальмы финиковые абрикосы, вечнозеленые крокодилы, пупырчатые нежинские огурчики под водочку — все переплеталось в этом бананово-лимонном Сингапуре…

Тулумбасы гудели».

…Понадобились-таки остатки наших школьных познаний в географии! Задвигаем в эпиграф последние из них — «остров есть часть суши, с четырех сторон…» — и наконец-то отпускаем на волю собственную «Песню Джунглей», правда, пока в прозе, а не в стихах.

«Экспедиция продвигалась внутрь чрева джунглей, огибая запах боржомистых болот, сладко поллюционирующих спелой мочой суглинков».

Неудивительно, что плавучий островок моей памяти выносит на фарватер нашего повествования (невольно написалось в стиле старого Суера) именно эту заковыристую фразу — ведь мы убили на нее больше академического часа. Гораздо меньшим потом дастся, например, такая:

«Внезапно в стуке трудолюбивых кулаков разместился вопль, качественно от других отличный».

Чем дальше продвигается вглубь острова Каннибалов первая экспедиция Суера, тем шкодливее становится наша муза. Озорничая и ерничая, она — прямо на ходу — принимается перекраивать творения коллег по перу, среди которых, надо сказать, попадаются довольно-таки заметные имена. Гак, свой скромный вклад в описание острова Каннибалов делает К. Г. Паустовский.

«В зарослях малины плакали и хохотали шакалы» («Колхида»).

В этой фразе нам принадлежит всего два слова: «малины» и «хохотали». Именно два слова… но посмотрите, читатель, посмотрите, как заиграла от них фраза!

Наша муза, как правило, не пытается утаивать «похищенное». Особенно, если «хитим» (выражение Коваля) у классика и гордости отечественной литературы.

«Спит эфиоп Яшка, и снится ему: что он не Яшка, а Степан.

А мадам Френкель рядышком ходит, орешки грызет.

А орешки-то, какие, грецкие или фундук? — спрашивает не то Яшка, не то Степан.

Фундук, — хихикнули мадам Френкель.

Фундук! — зарева над самым ухом Суер.

Фундук! — пискнул невесть откуда взявшийся Гоголь и тут же пропал.

„Опять проклятый Гоголь всю ночь глаз не дал сомкнуть“, — подумал Яшка и проснулся…»

…Уже не месяцы, а годы протекают-пробегают пол сводами Большого зала, откуда вынесен прототип Суера, а несколько позднее и второй монумент, так и не попавший в персонажи «Простреленного протеза» (таково первое название «Суера», похищенное у Стивенсона с его одноногим пиратом Сильвером). Легкий бриз по-прежнему надувает паруса нашего фрегата, мы все еще плаваем на лекциях (и, увы, на экзаменах), хотя сами не знаем, куда плывем, что, в сущности, пытаемся сказать своей сагой миру. Ведь и похищенный протез, в честь которого названо произведение, еще не вынесен на авансцену и никем не прострелен.

А «госы» все ближе… И вот уже диплом и распределение. Мы расстаемся: правда, только на время, чтобы еще не раз, не два встретиться. Не догадываясь, разумеется, что придет время, и известный детский писатель Коваль вернется к нашему студенческому рукописному трепу, выстроит, вылепит из него целый собственный мир — таинственный и переливающийся всеми блестками его ума и таланта.

… Блуждания по островам памяти в конце концов приводят меня на Пироговку, дом I. Миную полукруглый вестибюль, прохожу сводчатую арку, вступаю в Большой зал Вспоминаю, как описывает его Юрка в своей автобиографической повести «От Красных ворот»…

«Прохлада и простор — вот какие слова приходят на ум, когда вспоминаю Главный зал нашего института. Луч солнца никогда не проникал сквозь его стеклянный потолок, здесь всегда было немного пасмурно, но пасмурный свет этот был ясен и трезв. Что-то древнеримское, что-то древнегреческое чудилось в самом духе этого зала, и только особенный пасмурно-серебряный свет, заливающий его пространство, подчеркивал северность этого храма науки.