Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Первой песней, которую я услышала от Юры, была народная: «Сронила колечко…». Было это осенью 1957года на балконе третьего этажа, около дверцы, ведущей на курсы рисования. Был поздний вечер, стеклянный потолок главного здания давно засинел, загустел, погасли почти все огни, освещающие главный зал. Голос Юркин как-то истончался, затуманивался. Так и видится — девушка в платочке у околицы, вместо слез — песня. Чистый звук, грусть — тоска — любовь.

Это было удивительно, услышать такую песню от парня, который всего несколько часов назад первым вставал, едва заканчивалась лекция, и грубым голосом, обращаясь к Сане Колоскову, бросал: «Санек, пошли пиво пить!»

Замечательно пел он городской романс, так называемые блатные песни и то, что теперь называется «шансон», деревенские песни, которые, как известно, свои в каждой деревне. «Когда мне было лет семнадцать — ходил я в Грешнево гулять…», «Нас угнали, нас угнали, нас угнали далеко, где немецкие снаряды роют землю глубоко…»

Как опытный режиссер-модернист, он заменял слова, вставлял совершенно неожиданное в знакомый уже припев, снижал пафос, поражал новым попоротом сюжета, вставлял имена сидящих рядом друзей в сомнительную ситуацию песни. Бесстрастность деревенского гармониста, лихость, бесшабашность, озорство в глазах, улыбке, в плечах.

Часто его просили те, кто уже слышал: «Юрк, спой „Как на Львовском на базаре“».

Как на Львовском на базаре
Шум и тарарам,
Продают там всё, что надо,
Барахло и хлам,
Есть газеты, семечки каленые.
Сигареты, а кому лимон?
Есть вода, холодная вода,
Пейте воду, воду, господа!

Бабы, тряпки, магазины,

Толпами народ,
Бабы, тряпки и корзины
Заняли проход.
И съестного тут начало,
Что ни шаг — буфет
Так сказать, насчет съестного
недостатка нет.

Вдруг на рынке крик раздался:

— Ой! Аэроплан!
Кто-то где-то постарался,
Вывернул карман
Ой, ратуйте, граждане хорошие,
Из кармана вытащили гроши…
— Так тебе и надо,
Не будь такой болван,
Нечего тебе глядеть на эроплан!

Здесь и господа, и граждане, и отдельно — бабы, и резонер в конце, наверное местный милиционер, и особенность южного города — воду продают. Превращался Юра и в бесстрастного рассказчика, и в барыгу, и в бабу…

Было это очень интересно, ведь никогда раньше я не слышала такил куплетов, да и наши однокурсники, думаю, впервые погрузились в атмосферу львовского рынка.

Откуда их взял Юра, где услышал? Хотя в послевоенных московских дворах можно было еще и не такое услышать, особенно мальчишкам. А может быть, отец Юры — Иосиф Яковлевич Коваль — рассказывал ему, что слышал. Работал он в МУРе Московской области в послевоенные годы. Потом эти интонации и невероятные картинки аукнулись и откликнулись в «Приключениях Васи Куролесова» и «Пяти похищенных монахах».

И все-таки, как все это совместить, такой разброс — от народной песни, Вертинского до блатных, «шансона», песен деревенского гулянья? Это, конечно, чувство слова, любовь к слову, которые так явно и ярко сверкали у мальчишек нашего педагогического, особенно у филологов — и у Петра Фоменко, и у Юры Ряшенцева, и у Эрика Красновско го, и у Юлика Кима, и у Леши Мезинова, и у Бори Вахнюка, и, конечно, у Юры Коваля.

А все это понял, выразил эту нашу любовь навсегда (простите мой пафос) Юлий Ким в стихотворении, посвященном Миле Херсонскому:

Все дело в русском языке,
Он наша родина и поприще,
И дом, и капище, и скопище
Нюансов, слишком тонких, чтоб еще
Нашлись такие вдалеке
А те, которые далече,
Нем живы в стороне чужой?
Не социальною средой,
Не воплощенною мечтой,
А лишь наличьем русской речи,
Внимаемой от встречи к встрече.
А тут на каждом на шагу —
Иной раз слышать не могу!

А вот Юра совсем другой, даже, может, это и не он — песни Вертинского:

На солнечном пляже в июле
В своих голубых пижамах,
Девчонка — звезда и шалунья,
Она меня сводит с ума.

И кто там был в «голубых пижамах» — уже неважно. Хотя… в этой мизансцене что-то есть: эти на пляже парятся в своих голубых пижамах, а вот и звезда-шалунья, идет сама по себе и сводит всех с ума. Прямо как дама с собачкой.