Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Потом у него родилась дочка Юлечка. Он ее очень любил. Время от времени мы встречались. Помню, когда моей дочке было примерно полгода, мы гуляли на Чистых прудах. Юлечка (ей было, наверное, голика два) смешно ковыляла впереди, а мы с Юрой вместе катили коляску с моей дочкой; он говорит: «Смотри, Юля — вылитый Коваль, только девочка». Прохожие, думая, что мы — молодая счастливая семья с двумя детьми, нам улыбались.

Последний раз мы встретились у моей однокурсницы Гали Григорьевой в начале 1980-х. Она пригласила меня к себе поболтать. Я пришла — а там Коваль. Мне не забыть этого вечера. Мы вспоминали былое; он пел — весь вечер пел. И был грустный… Позже, в 1998 году, на выставке его творчества на Крымском Валу, я была потрясена многогранностью его таланта и горько сожалела, что слишком поздно об этом узнала. Я буду всегда его помнить.

Октябрь 2007 года

Юрий Ряшенцев. Человек эпохи Возрождения

Одно из самых сильных художестве иных впечатлений шестидесятых годов — исполнение Юрием Ковалем и Юлием Кимом песни «Когда мне было лет семнадцать…». Оба молодые Оба — с гитарами. Начинают эпически:

Ой, когда мне было лет семнадцать,
ходил я в Грешнево гулять.

И тут Юлик, изображая гармошку, тоненько, лирически выводит: та-ри-ра-ра. нечто вроде проигрыша, как бы успокаивая слушателей, что ничего не предвещает той трагической истории, которая приключилась с героем этой песни.

Голос Коваля сразу же взмывает, обнажая жуткую коллизию этого произведения:

Не раз меня оттуда гна…
                  … гнали —

подхватывает Ким. И оба вместе заканчивают строфу, вобравшую в себя гигантскую информацию и о возрасте персонажа, и о месте события, и о сути приключившегося конфликта, и, наконец, о роковом легкомысленном отношении к нему героя:

Я все за шутку принимал.

События развиваются не спеша.

Вот в один прекрасный майский вечер (как сегодня)
иду с товарищем гулять.
Иду, играю на гармошке,
товарищ песенки поет

Экспозиция закончена. Начинаются события.

И вот заходим в грешневску избушку.
Девчата все кругом сидят.
А на краю сидит косая (сам не знаю)…

И вот оно центральное явление, из-за которого все дальнейшее и случилось:

А рядом хорошая моя!

Теперь события развиваются с невероятной быстротой:

Вот один здоровый парень бравый…

Здесь полагалось назвать имя кого-либо из присутствующих слушателей песни. И я с ужасом слышу, как Коваль называет имя уважаемого всеми мэтра, сосредоточенно и с удовольствием слушающего пение. Причем Юрка явно не планировал этого заранее, а просто взгляд так упал, на легендарного поэта, а из песни слова не выкинешь:

Вот один здоровый парень бравый, Борька Слуцкий,
берет меня за шиврота.

Ни один мускул на скульптурном лице Бориса Абрамовича не дрогнул. Он весь во власти этой трагической среднерусской баллады, привезенной Ковалем из его странствий, а скорее всего, им самим и сочиненной.

Берет, выводит на средину,
в руке блеснул большой кинжал.
Ох…

Теперь все будет начинаться с этого печального вздоха.

Ох, он размахнулся и ударил
и угадал мне в левый бок.
В моих глазенках помутилось,
и я упал на грязный пол.

Вот эти «глазенки», произнесенные с такой глубокой нежностью к самому себе, к несчастной своей жизни, загубленной любовью, — это такое безошибочное угадывание народного характера. И каков точный и скупой эпитет: грязный пол.

Дальше события несутся и приобретают сюрреалистический характер:

Ох, вот теща лошадь запрягает (кверху дышлом),
в больницу хочет везть меня.
Больница «Красный холм» далече.
Среди дороги номер я.

Вот ведь что: у героя, оказывается, и теща была. Стало быть, он женат! Стало быть, мы имеем дело с гибелью из-за роковой страсти! Но что уж теперь — о страсти, когда дело до могилы дошло.

Ох, вот на Ипатьевском погосте
могилу роют для меня.
Могилу широку да глубо-оку,
и похоронят в ней меня

И так себя жалко, что отсутствие рифмы, наблюдаемое во всей песне, тут попросту переходит в повторение одного и того же слова в конце строки, столь характерное для самодеятельных стихов. Но жалость не мешает точности адреса могилы: на Ипатьевском погосте.

На этих строчках певцы доходили до полного изнеможения, оря их во все горло, до красного лица, пугающего окружающих своим предынфарктным цветом.