Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Ведущая: Но ведь не всегда же хочется это делать. Я думаю, ребята сейчас поймут, о чем я говорю. Вот не хочется уроки делать, ну не заставишь же себя никак, ну невозможно. А вас никто не подгоняет, оценки вам не ставит, какая-то есть у вас тайна?

Коваль: Ну, особой тайны нет. Я не люблю, когда я ничего не делаю. Мне не нравится такое состояние. Конечно, уроки учить мне тоже не хочется и не хотелось, но про себя-то я всегда знал, ай-яй-яй, уроки-то я не делаю, как нехорошо. Ну ладно, все-таки пойду-ка я в кино.

Ведущая: Вы напрасно, Юрий Иосифович, сказали, что у вас нет тайны, я уже одну тайну разгадала. Вот вы сейчас где сидите? В каком кресле? (Слушателям.) У Юрия Иосифовича есть особенное кресло, (Ковалю) я начну, а вы потом расскажете, (слушателям) и особенное место. На нем только все получается. Посадите вы его в другой угол, и ничего не выйдет. Так я поняла?

Коваль: Если вы меня посадите в другой угол, я скажу: «Дайте я все-таки сяду на свое место». Вот это первое. В кресле нет никакой тайны, кроме той, что оно скрипит, ну и пусть себе скрипит. Дело в самом месте. Я привык и давно себя приучил работать и даже разговаривать и вообще сидеть только на том месте, где свет падает слева из окна. Я не могу иначе. Если у меня свет падает справа, клянусь, ничего не напишу, не нарисую, а только буду говорить: «Дайте мне пересесть, дайте я пересяду на свое место!» (Музыка.)

Коваль (читает): «Рядом с нашим домом лежит старое, трухлявое бревно. После обеда вышел я посидеть на бревне, а на нем бабочка. Я остановился в стороне, а бабочка вдруг перелетела на край, дескать, присаживайся, на нас-то двоих места хватит.

Я осторожно присел с нею рядом. Бабочка взмахнула крыльями и снова распластала их, прижимаясь к бревну, нагретому солнцем.

— Тут неплохо, — ответил я ей. Бабочка помахала одним крылом, потом другим, потом и двумя сразу.

— Вдвоем веселей, — согласился я. Говорить было, вроде, больше не о чем. Был теплый, осенний день. Я глядел на лес, в котором летали между сосен чужие бабочки, а моя глядела в небо своими огромными глазами, нарисованными на крыльях. Так мы и сидели рядом до самого заката». (Музыка.)

Ведущая: Почему вы теперь пишете петухов? Кто-то вас вдохновил?

Коваль: Нет, я всего написал пять петухов. А вдохновил меня петух. Мне понравился один петух, я увидел его, он был в такой боевой позе и вот-вот готов был на Меня кинуться. Ведь есть петухи очень злые, так? Вы должны это знать. И ребята, наверное, знают.

Ведущая: Наверное.

Коваль: И есть такие петухи, что, дай бог, вообще с ними лучше не связываться. И вот этот петух вдруг на меня побежал. И у него невероятный был такой гребень ярко-алый. Такой яростный, красный гребень, бородища его тоже развевалась вся. Грудь он выставил вперед и хвост распушил. И на меня кинулся. Я взял хворостину, хлестанул на него, он напугался, убежал от меня, закричал свое кукареку. А я запомнил его, расставившего крылья, двигающимся на меня с таким несколько ужасающим видом. И я нарисовал этого петуха. Я его сделал один раз, мне не очень понравилось. Он в печке слегка обгорел, петух. Сделал его второй раз, ну, так вроде стал получше этот петух Потом я подумал, ну почему это я все одного и того же петуха рисую, дай-ка я сделаю какого-то другого петуха. Сделал третьего петуха. Третий петух почему-то оказался похож на француза, вон он висит. Вот еще сделал двух петухов. Один получился какой-то турецкий, но вот этот вот последний, пятый петух — я на нем остановился. Вот этот, по-моему, самый…

Ведущая: Наш, российский!

Коваль: Да, точно. На этом история с петухами, надеюсь, у меня закончилась.

Ведущая: А я надеюсь, что нет. Ой, какая рыба! Я только сейчас увидела.

Коваль: Это Иона в чреве кита. Ведущая: Потрясающе!

Коваль: Это не рыба, это кит.