Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Конечно, мы изображали из себя мэтров, а они прислушивались к нам, уважали. У нас в мастерской уже было довольно большое количество скульптур, явно не вписывавшихся в стилистику соцреализма, которую в нас вдалбливали в институте. Мы уже были протестантами, они почувствовали это, и мы почувствовали, что нам нужны эти люди.

В институте Коваль серьезно занимался еще и живописью. К концу института он почти решил, что будет художником, и приносил нам на оценку свои произведения. Конечно, Володя Лемпорт и Вадим Сидур давали «ценные указания». Юрка Коваль железно слушал, но темперамент у него перехлестывал наши тугодумные оценки.

В те времена была жесткая система образования: после окончания института надо было отработать те самые пять лет, которые на тебя потратили. Коваля отправили в Татарию, в Емельянове, Юлика Кима — на Камчатку. Мы уже полюбили друг друга, начали переписываться. И письма у него были прекрасные, к сожалению, не все они сохранились. Вскоре мы поняли, что Юрка — это не просто художник, письма его читать было одно наслаждение. Он применял в них такие обороты, что не придумаешь и не перескажешь. Он писал, что занимается живописью, работает с ребятами, ведет какой-то класс, описывал, как общается с учениками. Когда я учился, учитель был одно, а ученики — совсем другое… Между партами и учительским столом была стена. А Коваль смешался со своими учениками и с ученицами, смешался в одну кучу. Он с ними ходил в походы, рисовал, разговаривал, общался как с равными.

Самое удивительное, что в это время и Лемпорт заразился живописью, скорее всего от Коваля, потому что после института мы были «черно-белыми», то есть попытались было что-то раскрашивать, но поняли, что скульптуру раскрашивать нельзя, она формой уже набирает ту информацию, которая должна поступать в глаза, в мозг человека. Короче говоря, Лемпорт стал живописцем, первым в нашем коллективе. Писал он тогда размытой акварелью. А единственным учителем живописи был у нас Борис Петрович Чернышев — очень хороший художник и человек удивительный. Потом он стал нашим наставником в искусстве. Борис Петрович занимался живописью потому, что это была его сущность… Если он видел лужу, а у него в сумке была кисть и сухие краски, он подбирал на улице любую газету и начинал, макая в лужу кисть, писать то, что видел или что хотел видеть. Спустя много лет Коваль в память о нем сделал целую серию ню на газетах.

И вот через пару лет из Татарии приехал Коваль. И привез с десяток своих работ маслом на оргалите. Оргалит тогда только что появился, это было потрясающее изобретение. Коваль его сначала олифил, потом делал левкас, а потом уже писал. Тюбики выдавливал на «холст» — рисовал тюбиком. Получался одновременно и рельеф, и живопись. Невероятно яркие и контрастные пейзажи. И вот когда он привез эти работы нам показать, произошла очень странная и печальная ситуация. Лемпорт и Сидур их отвергли. Мы не были к ним готовы, это нам показалось дико. Все-таки мы внутри были еще консерваторы, наше представление о живописи находилось на грани соцреализма, еще не пришло то время, когда мы от него отказались и стали работать совсем по-другому, скорее на протесте. Мне-то они понравились, но мой голос был третьим в этой ситуации. Володя очень резко высказался против, потому что предполагал, что нужна какая-то затуманенность Бориса Петровича Чернышева, от которой он вскоре отказался, но тогда, после своей акварели, был не готов воспринимать яростное «масло» Коваля.

После этой критики Коваль не появлялся в нашей мастерской почти год, но потребность друг в друге оказалась больше обиды. И через год Коваль появился. К этому времени мы стали довольно серьезно заниматься керамикой — я затеял керамическую индустрию в нашей мастерской.

Началось все с того, что мы лепили скульптуры из глины, она высыхала и становилась твердой, а что дальше делать не знали — дотронься до нее или капни водой, и она развалится. В те времена общеизвестная технология была такова — глиняную скульптуру передавали форматору, он делал гипсовую форму и в ней потом отливал гипсовую скульптуру. Но этот технологический процесс стоил очень дорого… Решение подсказал тот же Борис Петрович. Он находил где-то дикую глину, лепил скульптурки и обжигал в печи котельной, куда устраивался время от времени для заработка. Они у него трескались, разваливались на мелкие фрагменты. Но когда он потом все это склеивал, получались удивительно красивые произведения. И мы позаимствовали у него технологию.

Наш друг сделал нам небольшой электрический муфель, и вскоре мы увидели, как ничего из себя не представляющая зеленоватая глина превращается в теплую керамику — терракоту. Вылепили и обожгли с полсотни небольших скульптур. На первой нашей выставке мы показывали такие вот скульптурки, была она в Союзе художников в Ермолаевском переулке.