Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

На Юриных вечерах менялся состав гостей, кто-то не мог прийти, кто-то исчезал, увы, навсегда, кто-то появлялся впервые. И времена менялись — происходили будоражащие события, все чаще разговоры шли о них.

Много замечательных баек, песен, шуток звучало в мастерской Юры Коваля. А на стенах висели его картины, эмали, стояли забавные деревянные фигуры — до чего многогранен был талант хозяина! И с каждым годом появлялось все больше нового.

А Юра старел, становился все грузнее. Уже давно поговаривали, что у него нехорошо с сердцем. Они с Юликом однажды выбрались к кардиологу. Тот предупредил их, что и у того, и у другого состояние очень неважное, надо принимать меры, лечиться, жить аккуратнее, бросить спиртное. Юлик прислушался и постарался ограничиваться, а Юрка не мог или не желал притормаживать, по-прежнему жил безоглядно.

27 декабря девяносто четвертого года я что-то долго ехала, тяжело шла. Наконец добрела, открываю дверь — Юлик во всю мочь что-то поет, бодро, озорно, у меня сразу душа воспарила, а кругом лица все такие родные… Много пели — и Юра, и Юлик, и Ира, и все Кимы вместе. Как всегда, было замечательно. Ира Олтаржевская сказала: «Пришла сюда и чувствую, что жить еще стоит!» Среди зыбкости, тьмы, напряженности островок братства и дружества.

Бросились в глаза новые Юрины работы — картины и эмали.

А Юра сказал, что, наверное, в последний раз мы тут у него собираемся — кто-то уже купил этот дом и судьба мастерской под вопросом.

Так и оказалось — у него мы собрались в последний раз…

К девяносто пятому году он закончил своего «Суера-Выера», странную, смешную, завораживающую вещь, главную книгу своей жизни. И невольно обращали на себя внимание и отдавались неясной печалью последние слова этой книги: «… решил закончить этот пергамент. Закончим его внезапно, как внезапно кончится когда-то и наша жизнь».

В начале августа мой муж приехал из Москвы с работы, и, пока он шел от калитки, я по лицу поняла, что он привез какое-то нехорошее известие. Я сбежала с крыльца: «Что?»

— Коваль умер.

Помню многолюдные похороны. Плачущие женщины, плачущие мужчины. Сколько же у него было друзей, как много самых разных людей его любили! Помню слова На-ташиной матери Раисы Ивановны Савельевой: «Я держала твои руки и чувствовала, как из них уходит жизнь…» Было отпевание, батюшка непривычно именовал Юру Георгием. Когда гроб опустили в могилу на Лианозовском кладбище, возле могилы Юриного отца, было чувство, что это невозможно: он — ив этой тесной яме!..

27 декабря того же года решено было собраться в бывшей Юриной мастерской, помянуть его. Я написала стихотворение к этому дню, но поехать не смогла.

Представьте же себе — хозяин только вышел,
Ведь столько дел и нет помощников и слуг.
Он здесь, невдалеке, он нас уже услышал,
И скоро в дверь войдет наш долгожданный друг.

Войдет, и, как всегда, собой наполнит воздух,

И скажет: «Как я рад подругам и друзьям!
Простите мой уход — мне так был нужен отдых,
Но я окреп, воскрес — и возвратился к вам!

Не верьте, что лежу на кладбище унылом,

Где шорохи ветвей озвучивают грусть.
Прости и отпусти, ревнивая могила,
Ты мне была тесна, я больше не вернусь!»

… Мы собрались. Мы ждем. Вот скрипнула ступенька.

Затрепетал огонь свечи, как тайный знак.
Вот валенки, шурша, обтряхивает веник.
Вот приоткрылась дверь. Но ветер, но сквозняк…

А к стихотворению про Яузу добавились последние строки:

Меньшая река течет в большую реку,
большая река в еще большую реку,
большая река в еще большую реку,
и вот уж узнал тот, кто в маленькой лодке,
а что же там дальше, за самой большою рекой…

Октябрь 2007 года

Галина Гладкова. Рука мастера

В конце восьмидесятых годов Юра Коваль стал собирать старых институтских друзей у себя в мастерской. А мы и рады были собраться. Нам только дай вволю попеть наши старые институтские песни, послушать блистательное соло Юрия или Юлика Кима. Однажды запел Петр Наумович Фоменко — это было потрясающе!