Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Но Яузе тихой, по Яузе сонной,
Как уточка, лодка плывет,
И след этой лодочки неугомонной
В забытую юность ведет.

Пройдешь по Солянке, свернешь у Астахова моста

И вдруг удивишься, как сонная речка стара.
А что удивляться, живется ей очень непросто,
Давно ни стрекоз, ни песка, ни куста, ни костра.
В решетках, как в рифмах, в пенале сырого гранита
Не песенкой льется — течет как романс городской,
И лишь безоглядность стремленья водой не забыта,
Стремления вдаль, что извечно граничит с тоской.
Ах, Яуза-речка! Ни выпить воды, ни умыться,
И только снежинки над темной водою снуют,
И хочется Яузе в старшей реке раствориться
Вон там за мостом через десять-пятнадцать минут.

Меньшая река течет в большую реку,

большая река в еще большую реку,
большая река в еще большую реку,
и хочется знать самой легонькой лодке,
а что же там дальше, за самой большою рекой.

Всю речку дома обступили от края до края,

Тут нет суеты, тут слегка отрешенный покой.
Серебряных слов мастера в том краю обитают
И слушают Яузу, словно романс городской.
И воздухом здешним дышать и легко, и уютно,
Как будто разлита в нем чьей-то души теплота.

По речке бежит невесомое малое судно,

Мелькает, как тень, серебрится в ночи, как мечта.
Над набережной, над притихшею и полусонной,
Друзей собирая, до полночи светит окно,
И струны звенят, как и должно, серебряным звоном,
И песни поются, как исстари заведено:

Когда мне было лет семнадцать,

Ходил я в Грешнево гулять!

Через полгода, в начале сентября, мы были на дне рождения у нашего общего друга, историка Алика Ненарокова. Там был и Юра Коваль с молодой женой Наташей. Все было замечательно, разговоры, песни, шутки. Наташа пела романсы звучным контральто. Я прочитала стих про Яузу. Юра сказал: «Лен, ты так все угадываешь, прямо жутко!» — и, наклонившись через стол, поцеловал мне руку.

В эти годы Юра утверждался в своем успехе: выходили книги, устраивались выставки. 26 декабря 1985 года открылась его выставка в ЦДЛ; но в тот же вечер он все-таки был у себя в мастерской, не отменил встречу. Народу было меньше, чем в прошлом году. Юрины художники то появлялись, то уходили. Юра был очень усталым, но славным, рассказывал про забавные ситуации на открытии выставки и кое-что по ходу — про Эдика Успенского, Ошанина, Гену Снегирева. Пели — Юлик, Ира, хором институтские песни.

В институте и позже я жила в орбите Ильи Габая, Юлика Кима, в «околодиссиденгских» кругах, и Юриных книг практически не читала — совсем другие были интересы; Коваль же всегда отталкивался от всякой политики и социальности. А теперь я прочла все его книги, и вдруг мне все так понравилось! Особенно его «деревенские» рассказы — про Орехьевну, про голубую клеенку и про воду с закрытыми глазами — удивительная, грустная, светлая, воздушная вещь. И стало понятно, что Коваль — лирик, и нечего от него ждать какой-то там прозы жизни, он все видит по-своему, по-особенному. И что Юра очень добрый человек, особенно это стало ясно после рассказа про чокнутого бедолагу, который, на зиму глядя, пытался построить себе избушку — весь рассказ проникнут пронзительной жалостью.

В те годы, когда мне случалось проезжать или проходить поблизости, я старалась бросить взгляд на приметный дом на набережной, и от мысли, что там обитает Коваль, становилось тепло.

На одном из вечеров Юра читал из новой книги про Васю Куролесова — про явление Понтия Пилата, все хохотали до слез. Это было в конце 87-го. Коваль был без переднего зуба, постаревший. Когда человека редко видишь, изменения в нем сильнее бросаются в глаза…