Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

В азарте мы не среагировали вовремя на изменение ситуации, а когда сообразили что к чему, было уже поздно. Очевидно, отыскался какой-то Павлик Морозов, «стукнувший», что некие бездельники вместо учебы занимаются черт-те чем. Дверь со стороны аудитории со страшным скрипом отворилась, и нас ослепило яркое зимнее солнце, весело светившее в огромные окна аудитории. Такого гомерического хохота я больше никогда не слышал даже на эстрадных концертах. В аудитории собралось несколько потоков, человек триста, и все они дружно грохнули, увидев нашу онемевшую, застывшую с картами в руках скульптурную группу.

Мы готовились вылететь из института, но нас спас любимый профессор Борис Иванович Пуришев, убедивший администрацию в том, что именно мы скорее прославим вуз (!), нежели унылые зубрилы, педантично посещающие все лекции независимо от их качества.

С этой знаменитой аудиторией и с Юрой связано начало моей вокальной карьеры. Недавно Марк Харитонов, еще один писатель с нашего курса, первый лауреат Букеровскон премии, напомнил мне все детали той давней истории, врезавшейся ему в память. Однажды на лекции по устному народному творчеству, проходившей более полувека назад, замечательный профессор Александр Александрович Зерчанинов, занятия которого мы ценили и никогда не пропускали, повествуя о русских народных песнях, обратился к студентам с предложением: «Друзья! Пусть кто-нибудь выйдет на сцену и споет народную песню, а я попытаюсь определить время се создания, место, где она родилась, среду бытования…»

У меня только-только закончилась голосовая мутация, и я время от времени что-то мурлыкал себе под нос, но о том, чтобы выступить публично, еще даже не помышлял. Юра и Леша, с которыми я всегда сидел вместе, начали меня подначивать: «А слабо тебе выйти и спеть?!» Самолюбие и азарт взыграли, и я на ватных ногах, обмирая от страха, полез на сцену дебютировать. Марик запомнил, что исполнял я тогда песню «Среди долины ровныя» и сорвал первые в жизни аплодисменты. Милейший Александр Александрович подошел ко мне в перерыве и посоветовал профессионально заняться голосом. Вскоре я стал выступать в той же аудитории со студенческим инструментальным ансамблем, руководимым еще одним нашим общим другом Валериком Олейниковым по прозвищу Толстый, а потом поступил на вокальный факультет Гнесинки. Кто знает, не выпихни меня тогда Юра с Лешей на сцену, жизнь, возможно, покатилась бы по иной колее…

В летние и зимние каникулы мы втроем часто выбирались на природу. Зимой — на «громкую» охоту, с ружьями, летом — на «тихую», за грибами и ягодами. Инициатива всегда исходила от Юры, обожавшего лес, хорошо знавшего Подмосковье. Он же отвечал за снаряжение и экипировку. Леша и я были «ведомыми».

Однажды, собирая грибы, мы припозднились и решили заночевать в лесу. На костре сварганили кулеш, попили чайку, поболтали и улеглись спать. В тесной палатке едва поместились, переворачиваться приходилось по команде. В предрассветном августовском сумраке в прорези палатки возникло лохматое бородатое существо, леший, да и только. Стало не по себе. Юра отреагировал первым, потребовав: «Хлебало, уберись!» И оно убралось, но обиделось. Когда мы, окончательно проснувшись, вылезли наружу, то смогли лицезреть результаты мщения: брошенные в золу от вечернего костра наши ложки, кружки, миски, котелок и даже часть собранных накануне грибов.

Юра вздохнул и посетовал: «Сам виноват! Не грубить надо было человеку, не гнать его, а выбраться из палатки, перекурить, выслушать — может, у него проблемы. Это наверняка местный пастух, вон коровьи лепешки кругом. Поговорили бы по-человечески, и всем было бы хорошо!»

Однажды Юра Коваль, любитель побродить с ружьишком, следуя традициям русского писательства, пригласил нас охотиться на зайцев «по первой пороше», и мы отправились к его знакомому егерю. Точно помню, что нужное нам охотхозяйство «Динамо» располагалось километрах в ста от Москвы, на берегу канала. Добрались мы до места в ноябрьские сумерки, снег только выпал, погода была промозглая, воду вот-вот должно было сковать льдом.

Едва мы вошли в теплую горницу, поднялась невообразимая суматоха: «Юрка, Юрка приехал!» — возликовало население, и егерь, его жена, дети, оказавшиеся тут же две русские гончие с криком, смехом, лаем кинулись к нему обниматься, целоваться, прыгать и лизать в нос… А я недоумевал: чем же мой юный друг, почти мальчик, заслужил такую горячую всеобщую любовь? Теперь-то я точно знаю — тем, что его нарекли Юрием Иосифовичем.

В тот вечер, когда мы сидели за дружеским столом, пили самогон-первач, закусывая домашними солениями и вкуснейшей ароматной картошкой, поджаренной на сале, произошел случай, оставшийся в памяти навсегда. Во время нашей трапезы откуда-то издалека доносился не то вой, не то стон, пето жалобный скулеж, но до поры до времени мы, разгоряченные и счастливые, воспринимали звуки как нечто естественное, лесное, природное. Вдруг в паузе между тостами Юра прислушался и сказал: «Что-то мне не нравятся эти стенания. Может, зверь в капкан попал? Надо взглянуть».