Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Кроме тех людей, которые занимались в семинаре постоянно, в мастерскую приходили гости. Некоторых приглашал Коваль. В их числе был его друг Иван Михайлович. Ваня уверял, что Коваль дал ему задание всех ругать. Мэтр надеялся, что это взбодрит нас, а то мы слишком уж разнежились в его «гравитационных объятьях». Кроме Коваля Ваня признавал право на гениальность только за Даниилом Заточником. Еще хвалил Мельникова-Печерского. Ко всем остальным признанным мастерам слова относился в лучшем случае снисходительно.

То, что Ваня — друг Коваля, не вызывало никаких вопросов ни у кого, кроме самого Вани. К Ковалю он относился так трепетно, что считать себя другом ему казалось нескромным. Он даже долго не мог решиться, как он сам говорил мне, называть Коваля Юрой и на ты. Лишь когда Коваля не стало, и другие его друзья рассказали Ване, что Коваль отзывался о нем как о друге, Ваня наконец уверовал, что имеет право на этот статус.

Пока мы занимались в мастерской, он хоть и сидел среди нас, но был как бы при Ковале. На сороковой день Ваня подошел ко мне обменяться телефонами и попросил позвать его, если мы будем еще собираться. Первый год мы скитались. Ваня скитался вместе с нами, а 9 февраля, в Ковальский день рождения, позвал нас в гости. Потом Володя Майоров и его жена Лера приютили семинар у себя дома в Оружейном переулке. К тому времени уже казалось, что Ваня был с нами всегда.

Под влиянием Коваля Ваня «предался писанию проз». На последнем нашем занятии, в мае 1995 года, он прочитал сказку, которая вызвала у Киры Николаевны деловой интерес. Но в нас он искал не только литературную среду. Ваня был человеком, глубоко облученным Ковалем. О Ковале ему постоянно хотелось говорить. Ион нуждался в круге людей, на которых лежал отсвет Коваля.

Ковалю нравились странные люди, и Ваню обыкновенным не назовешь. Далеко не каждый человек способен отличить одного комара от другого, а для Вани как энтомолога это не составляло труда: с одного взгляда он определил, что мне на руку сел не кто-нибудь, а «комарик снежный». Еще в советское время Ваня практиковал йогу. Он рассказывал мне, что участвовал в показательных выступлениях йогов — в каких-то клубах, что буквально лежал на гвоздях и ходил по битому стеклу, а однажды чуть было не впал в нирвану. По стеклу Ваня при нас не ходил, а на голове стоял.

Только высокая температура могла не пустить Ваню на вечер к Володе Майорову. К этим вечерам он готовился: старался что-нибудь написать. Чаще всего он читал нам отрывки из будущей книги воспоминаний о Ковале. Это были короткие главки, написанные на отдельных листах от руки, с исправлениями, так что сам автор иной раз путался в тексте. Но текст раз от раза становился все лучше, и Ваня мечтал издаваться.

Всякий раз наш последний тост был — «За Коваля!» И если мы, спохватившись, что поздно, слишком поспешно поднимались из-за стола, Ваня напоминал:

— А за Коваля мы еще не пили!

И при каждом удобном случае говорил:

А вот Коваль…

Во мне Ваня чувствовал человека, тоже хватившего большую «дозу радиации». Каждый год 1 августа он звонил и спрашивал:

— Ты поедешь завтра?

И мы ехали в Лианозово — иногда с «нашими», а иногда вдвоем — и по дороге говорили о Ковале.

— Вот… я точно знаю, что уже ничего столь значительного в моей жизни больше не будет! — повторял Ваня.

Ваня попал под машину в ночь на пятницу, 13-е число. По странному стечению обстоятельств он похоронен в Переделкине. Но, что еще более странно, рукописи воспоминаний нигде не оказалось — сохранились только отдельные листочки.

Какое-то время мы утешали себя тем, что уж там-то Ваня наверняка встретился с Ковалем.

Ваня подарил мне фотографию письменного стола, за которым Коваль работал дома. Фотография была завернута в листок бумаги с написанным от руки текстом — в отрывочек воспоминаний: