Коварный камень изумруд

— Добро своё кидай сюда, я сегодня ещё не жрал! — прикрикнул бывший сержант Малозёмов на бывшего поручика. В правой руке его подсвёркивал хороший американский нож бруклинской заточки.

— Мог бы этот камешек, каким хвастаешься, продать да пожрать, — ответил вору Егоров, опять поворачиваясь к своему зарытому имуществу.

— Ты меня опять житью учишь? Этот камень мне в Санкт-Петербурге станет годным. Вот сейчас тебя прикончу и поплыву в Россию. Ты у меня поперёк дороги встал, других препятствий не имею!

Егоров стал поворачиваться на голос, одновременно стянул с пистолей чехлы. Цапанул в каждую руку по пистолю и взвёл их. Краем глаза уловил, что на затравных полках порох есть! Ещё подумал: «Ну, туляки, не подведите»! Повернулся и выстрелил с обеих стволов.

Один ствол пульнул в коротконогую фигуру Малозёмова, а второй пальнул в лошадей, что тащили шарабан. Лошади всхрапнули и понесли по гнилому пирсу в залив. А по концу пирса обе лошади в залив и упали. Оттуда, из воды, вроде, кричал человек, так пускай его... пускай тонет. А сержант Малозёмов, стоявший с длинным ножом в трёх шагах от Егорова, отлетел назад, грохнулся оземь и больше не шелохнулся. Не подвели тульские пистоли...

Нет, подвели пистоли, подвели. Зелёный камень изумруд от пули, летевшей в Малозёмова, разбился на мельчайшие брызги, и они усеяли весь песок.

Не собрать.

А уже рядом, за доковыми сараями, заорали. Много людей заорало, громко, зло.

Егоров едва успел зарыть назад обломки бочки и свои могильные драгоценности. Навалил камень на схрон.

Пистолеты не прятал...

* * *

— За убийство человека... именем Малозём, и за насильственную смерть его кучера... именем... чёрт не разберёт русские имена... и за насильственную смерть его кучера, тебя, изверга, именем Александр Егорофф я отправляю на Остров Манхеттен! Пять лет каторжных работ! — сказал нью-йоркский городской судья и ударил по столу молотком. — Повезло тебе, что кожей ты белый человек!

— На каторге столько не живут, бодлива мать! — по-русски крикнул судье Александр Егоров. Судья швырнул в него молотком.

Иоська Гольц покачал головой, потёр руки, сладостно сказал: «Есть!» — повернулся и пошёл к выходу. Два здоровяка, судебных пристава, заломили Егорову руки и поволокли тоже на выход.

Но в другую дверь...

Глава тридцать седьмая

Сегодня утром, 1 ноября 1810 года, на острове, каторжанина Егорова Александра Дмитриевича охранники выдернули из строя, прямо с развода на работу толкнули в караульный бот, и через половину часа бот причалил к пристани города Нью-Йорка.

Под ноги Егорова, на гнилые доски причала капитан бота швырнул серебряную монету в пять долларов, что означало «город от тебя свободен, и ты городу тоже не должен»... Свободен...

* * *

А на пассажирской пристани стоял Иоська Гольц, прятался за двумя рослыми «пинкертонами». Поглядел Иоська, как Егоров поднимается в улицы Нью-Йорка и буркнул в широкие спины соглядатаев:

— Господином Зильберманом велено следить за ним прямо и нагло. Днём и ночью...

* * *

Александр Дмитриевич шёл от пристани в старый, ещё голландский город, шёл не по бездумности отпетого каторжанина, а с умыслом. Где-то здесь начиналась старая индийская тропа на город Бостон. Так вот, в начале той тропы стояли уже англицкие дома, вперемешку с домами голландскими. Англы голландцев давно с острова выперли, и дома в центре заселили англичане, а по окраинам поселились ирландцы. Что значит — почти русские... И где-то здесь должен занимать первый этаж жилого дома придорожный трактир тоже бывшего каторжанина О'Вейзи. Его каторжный срок закончился год назад. О'Вейзи... О'Вейзи... Наверное, это будет имя «Вася», если говорить по-русски?..

Трактир, а по-здешнему будет «бар», Егоров всё же увидел. И английская надпись над входом имелась та, что он искал: «У индейской тропы». За десять лет в чужой стране и писать и читать научишься. А говорить станешь, будто здесь и родился. Если жить захочешь.

Егоров толкнул дверь, она не поддалась, значит, надо по-русски тянуть на себя. Потянул, дверь отворилась. Так оно и есть, русский, значит, всё же ирландец О'Вейзи. Ведь это совсем по-нашему мудрость прописана: «В кабаке дверь открывается наружу, а душа у человека открывается внутрь».

Внутри бара с утра ещё стыла темноватость. От длинной стойки, что перегораживала зал, из глубины заведения, донеслось:

— Рано ходишь! Не подаём рано! Заворачивай!

— Здорово, «Бык красный», — сказал туда, в сторону стойки, Егоров и огляделся.

Хозяина бара «У индейской тропы» дразнили Красным Быком на каторжных работах, на том острове.

Здоровенный, не ниже Егорова, ирландец Вася перескочил через стойку, притянул к себе Егорова, да так сжал, что аж хрустнуло.

— Курицу мне жареную, ломоть пшеничного хлеба, да вина бы... испанского, — прохрипел Егоров, — да ещё бы ты меня отпустил, Вася, а то задохнусь!

О'Вейзи отпустил Егорова и снова перемахнул через стойку бара, загремел на кухне, там, где стояла огромная голландская печь с раскрытым зевом, будто огромная лягуша раззявила рот...