Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

– Что ж… – подумав немного, ответил отец Михаил. – Дело хорошее. Но почему же из Москвы? В Москве вроде бы тоже приходы есть и священники.

Возникла тяжелая пауза. Мама покраснела. Оля что-то быстро и горячо зашептала на ухо отцу Михаилу, неловко взяв его за рукав рясы, он ее, видимо, действительно помнил и не сопротивлялся.

Лицо у него было широкое и несколько жестковатое. Борода начала седеть, а глаза из-под кустистых бровей глядели пронзительно.

Он молчал и ждал, что скажет мама.

– Ну… понимаете… – сказала она. – Если у моего отца или у ее отца на работе узнают, будут большие неприятности. У нас в Москве это… не поощряется.

– У вас отец член партии? – быстро спросил он.

Она кивнула.

– А звать вас как, простите?

– Елена Васильевна, – еще больше покраснела она.

– А дочь ваша, значит, Елена Васильевна, в Бога уверовала?

– И она, и подруга ее.

Он опять помолчал.

Потом что-то прошептал себе под нос, перекрестился и сказал:

– Знаете что я вам скажу? Отказывать вам с моей стороны было бы, конечно, немилосердно. Да и я же вижу, что женщина вы умная, благородная. Приехали вы издалека, из хороших побуждений, и все такое. Но понимаете ли, какое дело… Если даже я войду… так сказать, в ваше положение. Ну вот поймите меня сами. Вы вроде и креститься хотите, и в то же время – чтобы это осталось как бы в тайне. Как будто делаете что-то нехорошее, постыдное. Ну как вот мне к этому относиться? Получается, что я как бы грех ваш, что ли, перед кем-то покрываю?

Мама растерялась.

Несколько секунд все молчали.

– Я не знаю… – просто сказала мама. – Как скажете, так и будет.

Он тяжело вздохнул.

– Ну хорошо… – сказал отец Михаил, глядя сначала куда-то в сторону, а потом на маму. – Приходите завтра, примерно в десять утра. И рубашки белые вам нужны, не забудьте.

Посмотрев на маму каким-то совершенно другим уже взглядом, более легким и светлым, он вдруг сказал:

– У вас-то рубашка есть, Елена Васильевна? Белая, крестильная?

– У меня? – удивилась мама.

– А что? Вы-то что ж, креститься не собираетесь?

– Я?

– Ну знаете что, – сказал отец Михаил с легкой улыбкой. – Так я все-таки не согласен. Или давайте все вместе, или никак.

Они вышли из церкви, и мама вдруг куда-то пошла, отдельно от них, недалеко отойдя от дороги, взяла снега в руки, сняв перед этим перчатки, и похлопала этим снегом себя по щекам.

– Ну Нюша… Ну девочка… – сказала она и вдруг рассмеялась.

В восемь утра Оля осторожно постучала в дверь и вошла в номер. Мама уже была одета, а они с Кожемякиной еще лежали.

В руках у Оли был сверток – в газетке, перевязанный веревочкой.

Она развернула его и показала три белые нательные рубашечки – простые, белые, не новые, но стираные и поглаженные.

– Ну а где вы тут достанете? – просто сказала она. – В магазине? У нас магазины знаете какие?

Мама велела им быстро вставать и мерить рубашки. Сама ушла в ванную.

– Как влитая! – доносился оттуда ее голос. – Спасибо тебе, Олечка! Ты наша спасительница.

Хорошее настроение у мамы сохранялось почти весь этот волшебный день. Она шутила, смеялась, обращала их внимание на то, что сегодня впервые чуть ли не за месяц выглянуло солнце, и это хороший знак, от нее вдруг запахло духами, и вообще она была очень красива, несмотря на то что сменила свой шелковый батник с розовыми цветами по бледно-зеленому фону на простую белую рубашку.

Пожалуй, был только один момент, когда она несколько посуровела и осунулась, – когда Оля шепотом ей объяснила, что нужно «снять чулки» и встать ногами в таз с водой.

Ничего этого мама не знала.

Она села на какой-то стульчик, отвернувшись от всех, и стала деловито снимать колготки, что было нелегко в переполненной церкви (на сей раз она была переполнена).

Вид мамы, снимающей прямо при всех колготки, потряс Нюшу и Кожемякину.

Все-таки она была уже взрослой женщиной, а они-то девчонки, на них никто и внимания даже не обратил, хотя им пришлось делать примерно то же.

Нюше казалось, что в церкви наступила какая-то грозовая тишина, когда мама наконец, справившись с этим делом, аккуратно положила колготки и спокойно встала со стула.

Вообще Нюша мало что запомнила, кроме этого момента, – восприятие было настолько обостренным, что она чувствовала себя как в тумане, на какой-то другой планете, а подруга Кожемякина, напротив, внимательно смотрела вокруг и все старалась запомнить.

…И вот она встала ногами в этот огромный таз, и на голову ей пролилась жидкость, и стало свежо и ясно, и над ней произнесли молитву, и нарекли ее Анной, и дали ей именинный день, день ангела, и Оля (крестная мать) ходила вокруг с книгой и что-то приговаривала, постоянно путая слова, и тут все кончилось, и нужно было уходить, что было даже как-то обидно.

Она помнила, как поцеловала свой крестик и в этот момент подумала, что все это так и должно быть и Бог действительно есть, не зря она Его позвала тогда, на даче, когда ей было пять лет.

Когда они уже пришли в себя, и опять надели колготки, и стали даже как будто прежними, и вышли на улицу, отец Михаил вдруг выскочил их проводить.

– Елена Васильевна! – окликнул он. – Нюша! Лена!