Ковчег Иоффа

– А вот хз! Но мне… – он запнулся, и я спиной ощутил, как ему неловко, – она передает иногда деньги… Типа за тексты. Я пытался не брать! Отказывался! Но она настаивала. И все уверяла, что мне надо идти по ступеням дальше… – Когда он произнес «ступени», я едва не поперхнулся резиновым дьяволом. – Говорит, что дальше будет нечто, что позволит мне писать. Какой-то источник, говорит, истинного творчества. Типа здесь все копируют друг друга. А там я постигну свободу.

На этих словах приблизился официант со сдачей, собеседники умолкли и встали. Пока они одевались, я успел их разглядеть: парни, наверное, лет двадцати. Тот, который писал, был мелким блондином с отпущенными волосами. Второй имел выбритые виски и носил очки в кислотно-желтой оправе. Я вышел за ними. Минут пять они шли молча, а я следовал по пятам, потому что мне как раз было по пути.

На Аничковом мосту показался дьявол (если не ошибаюсь, этот дьявол на Невском просит подаяние). Дьявол спокойно прошел мимо и, видно, побудил их к разговору.

– В общем, не знаю, че делать, – вздохнул блондин.

– Ну шантажировать себя не позволяй, бро, – отвечал ему друг, – но, с другой стороны, че ты теряешь? Посмотри. Может, и правда… Чем черт не шутит…

И стоило мне задуматься о таинственном происхождении выражения «чем черт не шутит», дремлющей в нем амбивалентности, как я споткнулся, мой телефон выскочил из кармана и прыгнул с Аничкова моста в воду. Боюсь, мне не доказать вам, господа, что подобного рода случайности никогда не случались в моей жизни.

На следующее утро я вынужден был прийти к дому Веры и ждать ее там. Через полчаса моего ожидания разразился ливень, и я забежал с очередным открывающим подъездную дверь человеком внутрь. Я решил подождать на лестничной клетке, на пол-этажа выше, чтобы не ставить ее в неловкое положение перед строгим, как она сказала, отцом. Вскоре раздался шум из прихожей, дверь приотворилась. Я услышал строгий голос, его владелец говорил несколько затрудненно, и мне представилась картина, как отец Веры, завязывая шнурки на туфлях, краснея от наклона, превозмогая удушье от налезающего на грудь пуза, вразумлял дочь: «Не вижу, – обличительно говорил он. – Не вижу. Ни результатов, ни беспокойства. Я даю тебе еще месяц. Если нет, не видать тебе заграницу».

Дверь распахнулась. К моему огромному удивлению, вышел не престарелый франт, а средних лет мужчина, одетый добротно и скромно. В руке он держал изысканную антикварную трость. Когда он повернулся спиной, из-под шляпы показался русый хвост. Признаться, сложно было определить не только возраст человека, но и род его деятельности. Несомненным было одно – он вызывал расположение. Если бы он имел отношение к Школе, я бы сказал, что он продвинулся по классу харизмы – пожалуй, таких обаятельных персон я видел только в кино.

Когда он скрылся, я позвонил в дверь. Вера приоткрыла ее, но войти не пригласила. Я растерялся.

– Почему ты без звонка? – сердито спросила она меня.

Я попытался объяснить Вере, что утопил телефон, что пришел договориться о встрече.

– В два у развала, у Львиного мостика, – и всем своим видом показала, что ей надо запереть дверь.

Я был в недоумении: что могло произойти за ночь, чтобы моя возлюбленная оказалась столь суха со мной?

Полдня до нашей встречи я осматривал Питер и обдумывал аргументы для доказательства: Школа есть тоталитарная секта. Ох уж это вплетение в невидимые сети! Память, ходьба и остановки связаны между собой, как красные засечки и путь. И по вехам восстанавливается и ход мыслей. Поэтому я снова иду прежним маршрутом.

Под куполом Исаакия теперь хранится золото толпы – aurum vulgi, обычный энергетический шар. По достоинству шар равен монете. Сам по себе он еще не является доказательством оккультизма-месмеризма (шарами лечатся ныне уважаемые граждане), психического отклонения, чего иного. И смотрят на него не как на чудо, а как на явление физического порядка. Физика лишена чудес. Поэтому, забравшись по винтовой лестнице на купол Исаакия, с высоты которого был виден и Заячий остров, и игла Адмиралтейства, и обилие вод, поддавшись, верно, магии окружающих красот, я с тоской послал шарик Вере.

И тут же вспомнил. А ведь каждое занятие Школы начинается с того, чтобы послать один-единственный шарик Школе! Как же я раньше об этом не задумывался?! Выглядит это требование (да что там требование – мимолетно высказанная просьба) настолько безобидно, как если бы сотовый оператор своровал у каждого по рублю, а не по тридцать, как это случается чаще. Никаких усердных молений во славу Школы, длительных сессий по возданию чести основателю – никакого массового фанатизма, кроме этой скромной демпингующей монетки. «Вот она, ложная неприметность величайшего воровства», – почуял я истину, вдохнул глубже и сделал пометку в блокноте. Итак, вот одно доказательство тоталитарности Школы!