Ковчег Иоффа

– Еще сильнее! Еще жарче! Теперь совсем горячо! Больше, больше!.. – сотрясал округу иерихонский голос преподавателя, который, кажется, мог одной буквой «о» задать ритм стремительного нарастания. И потом он действительно потянул:

– Бо-о-ольше, го-о-орячо-о-о!.. – И отдал приказ: – Отпускаем!

И вот тут-то меня снесло жаром. Я приподнял голову и снова уронил ее на камень. Сколько длилась эта пытка с неоинфернальным привкусом, точно не скажу. Я надорвал себе связки в криках. И, когда у меня уже не было голоса, я стал шепотом умолять о пощаде. Одну ее.

Одну ее… Я беззвучно обращал к ней свои слова, слетавшие с иссохших губ, но она делала вид, что нас ничего не связывает. Точнее, она ничего не делала. Она меня не замечала. Несмотря на открытые глаза, налитые кровью от напряжения и дыма; направленные в мою сторону ладони.

Когда я уже впал в состояние агонирующего принятия (до этого я пытался отразить воздействие, и меня разносило в пух и прах) и оставил попытки перекатиться, упасть, уползти, все кончилось. Ко мне подошел преподаватель и, наклонившись к моей голове, которая воспринималась мною головой идола, прошептал:

– Считай, ты получил вторую жизнь. Отдыхай. Кто-нибудь последит за костром. Холодно тебе еще долго не будет.

К идолищу подступала невысокая скала с высеченными изображениями личин, ладоней и солярных знаков. На южном краю скалы, где был псоглавец, зияли ямы, полные золы и угля. За ямами начинались заросли фиолетового багульника, источающего одуряющий запах. Неподалеку, насколько я знал, были топи и болота.

Когда я закрывал глаза, мне являлись киноцефалы, они плясали, били в бубны, их космы развевались на ветру. У меня возникало ощущение, что я смотрел славянское фэнтези. «Внутренний экран» (так это называли в Школе) был явно загажен. Помимо прочего, я ощущал одуряющее давление места, его агрессию. Судя по тому, сколько влили и впихнули в меня энергии, я бы мог сейчас, кажется, врукопашную схватиться с медведем, повалить какое-нибудь дерево, однако, увы, – имея эти недюжинные силы, я был вынужден платить по кредиту. Я был бессилен против информационных характеристик энергии, царящей тут.

И кто скажет, сколькими граммами свободы я располагал? Узник десяти тысяч оков – вот что есть человек! Он угнетен политикой рынка – даже в мельчайших бытовых вопросах человек управляем и направляем. Это он рождается теперь и живет для вещей, смарт-техники или умного дома, но не они для него.

Лежа под звездным небом, которое отвечает всегда на все загадки махом, но не позволяет ни одну небесную реплику унести с собой, я понимал, что свобода спит под сводом души. И не там она, где отрублено влияние извне, а там, где всякое влияние – обнаружено, названо и таким образом усечено. Свобода – это всегда длинная формула с дроблением, вычитанием, сложением с неизвестным.

Мне казалось, где-то внутри, на моих жилах записывался, татуировывался длинный извод видимых и невидимых программирующих меня воздействий. И была от этого процесса жуткая боль, потому что даже зримое на внутреннем экране было чуждо мне.

Стало очевидно – Школа учинила мне энергетическое «переливание крови». Свинячью кровь адептов Школы мне еще долго придется испускать. Они хотели своими техниками заставить меня работать на их интересы.

Наконец я смог подняться. Сначала я сел на камне. Потом встал, ощущая удвоенную мышечную силу вместе с редкостной разболтанностью – точно титана взболтали в блендере и выбросили. Еще раз оглядел капище. Прямо за ним стояла палатка. Она открылась, как только я сделал пару шагов в ее сторону.

И велико было мое удивление (одновременно и мерзкое подозрение, и радость), когда из палатки показалась Вера.

– Я вызвалась охранять тебя, – сказала она, отгоняя от себя комаров, и повлекла меня в палатку.

Мне не хотелось даже говорить. Я с укоризной смотрел в ее лицо, пытаясь понять главное: на чьей она стороне? что они со мной сделали?

И в страшном сне я не мог предположить, что в такой спокойной организации, какой является Школа, со мной сотворят такое!

Однако по мере того, как я искал в облике Веры доказательства обмана, мои сомнения уступали место глубочайшей симпатии.

– Они тебя привели в чувства, – объясняла Вера, – теперь у тебя энергии куча…

– Не надо, – поморщился я, не желая слышать панегирик в адрес Школы. – Что со мной было?

От меня не скрылось, что Вера хочет ускользнуть от ответа. Но я стал давить.

– Я не знаю. Я же не медик! Откуда я могу знать, что с тобой было! Я тебя дотащила. Дышал ли? Я не помню. Я очень испугалась, – отбивалась она.

– Хорошо, будем тогда считать, что меня воскресила Школа. В своих интересах, разумеется, – недовольно отозвался я и снова уставился на Веру.

– Это упрек? Я тебя тащила через лес! Ты знаешь, как тяжело мне было? И сколько раз я падала, вставала? И после этого – твои подозрения! – Она расплакалась и выбежала из палатки.

А я остался лежать в ней, глядя на водостойкий капрон волшебного шатра, по которому дрейфовали, как утомленные ифриты, тени.