Ковчег Иоффа

– Ну что ты, – вздохнула она. – Иначе людьми будут манипулировать бездушные эгрегоры. Эгрегоры производителей телефонов, домов моды, сотовых операторов… Не лучше ли, чтобы людьми, вместо всей этой бездушной массы, – не лучше ли, чтобы человеком правил другой человек? По крайней мере, его желание, хорошее оно или не очень, человечно. А эгрегор просто сосет энергию и растет, потому что такова его суть.

Тут надо кое-что пояснить знатокам «слоев Шаданакара». Термин «эгрегор» имеет длинную и удивительную историю, восходящую к древним апокрифам, зашедшую на новый виток в протофашистких орденах. Наша лишенная романтизма и поэтического пафоса тамплиеров Школа понимала под эгрегором нечто очень простое и почти математическое – энергоинформационную структуру, формирующуюся из схожих психических выделений, эмоций и мыслей массы людей.

Определенный эгрегор связан с определенными желаниями, идеями, стремлениями, которые личность, испытывающая эгрегориальное воздействие, принимает за свои. Конечно, от такого толкования веет венским панпсихизмом, вместе с тем оно подчеркивает главное: эгрегор не злонамерен, как и не злонамеренно раковое образование, обессиливающее организм. Его бы не было, если бы не одновекторное излучение множества людей. А может, эгрегорами и населено коллективное бессознательное? Может, это две стороны одной медали?

Однако вернусь к диалогу. Я не унимался:

– Ты намекаешь, что свободного человека не существует? Если ты не подался в Школу, то ты никогда не вылезешь из эгрегориальной мешанины, обуславливающей твои поступки?

– В Школе тоже много несвободных, – заметила Вера. – Тех, кто действительно освободился со Школой или без нее, манипуляция по тройке уже не проймет.

Я ощутил горький привкус этой правды.

Школа учила тому, что эгрегоры можно отсечь, восстановив тонкую яйцеобразную оболочку. Собственно, избавление от вездесущего воздействия эгрегоров и установление оболочки было первой ступенью, которую проходил «герой» (употребляя это компьютерно-игровое и литературоведческое словечко, я возделываю почву, в которую набросаю зерен). Я видел молчаливый вопрос в глазах людей, которые, конечно, понимали, что и у Школы, следуя простой логике, есть эгрегор. Что хуже: массы эгрегоров, давящих на тебя, или один эгрегор?

Меж тем уже смеркалось. Слышались кажущиеся нездешними всплески воды. Замшелые пни как будто укорачивались, погружаясь корневой системой глубже в землю, приобретали фосфорическое свечение и смотрели на нас глазами врубелевского пана. Стволы казались почерневшими и гладкими, как выходящие из вод богатыри. Пространство между деревьями загустевало под перестук дятлов, «лю-ли» каких-то вечерних пташек и нарастающий лесной шорох. Шершавая кора становилась малоразличимой.

На фоне истощения, бессилия хвойная тьма вдруг показалась мне родной, старинно-русской. Словно бродил я, как тень, средь морока реклам и экранов и вот наконец нащупал живой корень. «Отсюда наши славянские отцы, наши святые допетровские предки. Тут я и умру». И я упал.

Не знаю, прикоснулся ли ко мне эгрегор Великой Руси (и как же мерзко объяснять подобные возвышенные переживания чем-то!). В теории, в чащобах минимум подобного воздействия. Однако я подумал о многострадальной нашей Матушке-Руси, представил Веру в расшитом кокошнике, и сознание улетело.

Глава 2

Я всегда знал, что тот свет для меня будет выглядеть именно таким. Метровые языки пламени. Кольцо сумрачных фигур с поднятыми руками. Зыбкое сияние ущербного месяца. И наступающая лесная тьма, которая не рассеивается от источников света, а только яснее обнаруживает сосущую глубину и вездесущность.

Казалось, в какой-то из рукописей я это распланировал и нарисовал. Я не имел ни малейшего сомнения, что, закрыв с последним вздохом глаза, открою их снова. И вновь увижу мир. А точнее – чистилище. Настолько подобное жизни, что вначале нутро проберет наивная радость. И только много позже я оценю изуверство, состоящее в том, что это будет жизнь на расстоянии трех локтей. Жизнь, в которой горизонт изломан в трех точках. Жизнь, в которой огонь зари виден словно чрез шероховатое дно стеклянной бутыли. Легкость сдвига, нерадикальность несоответствия усыпят мою способность к адаптации.

Меж тем в моем теле, лежащем на плоском жертвенном камне, нарастало клокотание. Среди людей я увидел нежное лицо Веры. Как и остальные, она стояла с закрытыми глазами и держала руки так, словно ей передали огромный шар. Потом руки ладонями обратились ко мне, и я ощутил потоки. Они были не теплы и не холодны. Скорее, я ощущал плотность и движение, столь же яркие и достоверные, сколь может осязаться водружение на тело мраморной плиты. Я взвыл от ужаса, смятения и непонимания, что мне с этим делать.

– Довольно! – закричал я, но преподаватель показал, что следует продолжать.

Мне хотелось прекратить это безобразие. И я попытался сползти с поганища. Но оказалось, что потоки блокировали движения.