Ковчег Лит. Том 1

— Н‐даась. Красотища, прости Хосподи! Вот оно-то, сказка! — потянул старичишка, почесав под темным завитком, кукующим под ушанкой.

Мальчонка разинул рот и обомлел от разноцветных танцев.

— Деда, кто же рисует так нарядно на небе это северное сияние? Кто зажигает эти волшебные огоньки?

Рыжая гостья взмахнула кисточкой — и погасло ночное светило да скрылась во мраке темных очей леса.

— Кто-кто… Лису-хитрюгу, рыженьку таку, видал? Она по небу пробегает, украденные алмазы по небу теряет… Как поймет, што добычу профукала, бежит в народ и одну шью-то душу крадет… Так воть, Олежа. В юрту пойдем.

Языки пламени еще бушевали, а один из них отлетел прямо к трясогузкиному гнезду. Пташка пикнула и улетела, накрывая ночь туманом.

Мальчик услышал шум в кустах и приметил на серебристом снегу неистово-красный камешек. «Мой будет, а деду не дам».

Трескучий вой волка разрезал ночную тишь, в воздухе висел легкий запах гари. Огонь потух.

Утром мальчик обошел всю деревушку, прокричал все утро, деда звал-звал — да только тот не пришел. Олежа юрк в карман оленьего полушубка — красный камешек горит, сверкает, на месте.

Только дедушки нет.

Исчез он.

Мария Жуланова Семинары Виктора Куллэ, Андрея Геласимова, 2-й курс Не рассчитал

Будильники звенели так: один — в шесть часов ровно, отвратительно жизнерадостный, его Мишка выключал прицельным броском из-под одеяла и снова засыпал; второй — в шесть ноль четыре, уже под подушкой, достаточно было перевернуться на бок и шваркнуть циферблатом об пол; третий — на телефоне, в шесть с восемью минутами, а четвертый — в четверть седьмого. Мишке это казалось правильным и чуточку смешным. Многие важные вещи в его жизни шли по четвертаку: братьясестры, курсы университетские, будильники, число шагов от двери до вешалки. Стипендия, будь она проклята, составляла неровные четыре с хвостиком, и хвостик этот Мишка ежемесячно сбрасывал в помощь голодающим пионерам Гватемалы, не по доброте душевной, а по холодному курсу валют.

После будильников имел место еще один ритуал:

Мишка умывался холодной водой, потом горячей, своеобразно интерпретируя метод кнута и пряника, чистил зубы четко по часовой стрелке и сплевывал (тоже четырежды) в тифозного оттенка раковину со вздутыми венами-сколами, оплетавшими ее вогнутое чрево. Тут же морщился, если думал о раковине вот так, метафорой. Метафоры он недолюбливал.

Метафоры нельзя было упорядочить.

А кашу в тарелке — можно, по донышку, и бабушкины иконы на полке — можно, по старшинству, и книжки — можно, на первой полке по именам, на второй — по фамилиям, третью Мишка вообще не трогал. Не давал книжкам зачетвериться. Как определять, что должно идти четверками, а что не должно, он объяснить не мог, но свято верил…

[увы, здесь автор допускает чудовищную оплошность: нельзя свято верить в то, что не требует веры для признания своей действительности; проще говоря, Мишка не верил — он был уверен в своей точке зрения так же, как был уверен в существовании своих ботинок, тумбочки с бельем или незачета по иностранному; факт, пускай и болезненный, был неопровержимо реален, и Мишка его знал]

…но был уверен, что именно так, а не иначе, и что малейшее отклонение, будто камушек, брошенный в стоячую воду, вызовет круги волнений до самого берега — до края Вселенной, считай.

И что ему, Мишке, этими волнениями ох как прилетит.

Щелк-щелк-щелк, свет на кухне мигнул и погас, снова всполошился, запрыгал по скатерти и выбросился в распахнутую форточку. Это Мишка шел завтракать и, входя, четырежды стучал по дверному косяку, чтобы обезопасить себя от последствий нестучания. Он смутно представлял, каких именно, но где-то под ложечкой ныло противное чувство надвигающейся, никак не приходящей боли, и Мишка исправно оббивал руку о косяки, лишь бы она не пришла. Поев, не возвращался сразу, а перекладывал с места на место все вымытые тарелки и только тогда, включив радио, шел, наконец, приводить в порядок свою планету с четырехкратным стуком на выходе. Приемник не работал уж сто лет в обед, но Мишку, а с ним и все мироздание, такие тонкости не заботили. Главное, чтобы лампочка горела, под белый шумок перемигиваясь с одноглазым чайником. Тогда будет правильно, тогда все будет так.

Потом Мишка шел в институт. А иногда и не в институт. Но куда бы ни понесли его ноги, он ни разу не позволял им наступить на полоску между тротуарной плиткой.

— Детская привычка, — оправдывался Мишка, выглядывая из-под гнета социальных условностей на своего психолога (не то чтобы у него был личный психолог или у него с психологом были какие-то особенные отношения, просто на эти два часа в неделю он был Мишкин, как потом становился Леночкин, Владиславов и, если дело шло к выходным, свой собственный). Его звали Евгением Палычем, был он худ, бородат и статен, как греческий святой с абонементом в барбер-шоп.

— Я не могу, понимаете? Нельзя просто так взять и перестать себя контролировать.

На правах святого идею потакания арифметическим демонам Евгений Палыч сурово осуждал.